Метаморфозы (СИ)

И так, призывается табунщик, и с предварительными наставлениями ему поручают увести меня. Вне себя от радости я побежал вперёд, решив не иметь уже больше дела ни с тюками, ни с другой какой поклажей и рассчитывая, что с получением свободы теперь, в начале весны, мне, наверное, удастся на лугах найти розы. Мне приходило в голову и следующее соображение: уж если мне в ослином образе оказываются такие знаки благодарности и почести, то, став человеком, я буду удостоен ещё бoльших благодеяний. Но как скоро мы с пастухом очутились далеко за городом, оказалось, что не только удовольствия, но даже намёка на свободу меня там не ожидало. Потому что его жена приспособила меня вертеть жёрнов и, взбадривая меня то и дело палкой со свежими ещё листьями, за счёт моей шкуры приготовляла хлеб на себя и свою семью. Не довольствуясь тем, что, припасая пищу себе, так меня изнуряет, она ещё моими трудами молола за плату зерно соседям, а меня после такой работы лишала даже положенного мне корма. Ячмень, предназначенный мне, она тоже пускала в помол и, смолотый моими усилиями, продавала крестьянам, мне же после дня такой работы лишь под вечер давала отрубей, сдобренных песком.

На удручённого такими бедами судьба обрушила новые мучения - для того, конечно, чтобы я и дома, и на стороне мог прославиться подвигами. Случилось так, что мой пастух, исполняя с опозданием хозяйский приказ, надумал пустить меня в табун кобыл. И вот я, подпрыгивая и томным шагом выступая, уже принялся выбирать, которые из кобыл подходящие для случки. Но самцы, которых долго и обильной пищей откармливают для службы Венере, и страшные, да к тому же - более сильные, чем любой осёл, опасаясь моего соперничества и не желая разводить ублюдков, пренебрегая заветами Зевса и взбесившись, стали меня преследовать. Тот, вздыбив ввысь грудь, подняв голову, вытянув шею, брыкал меня передними ногами, другой, повернувшись ко мне крупом, наносил удары задними копытами, третий, грозя ржанием, прижав уши, оскалив два ряда зубов, всего меня искусал. Всё это напоминало читанную мной историю о царе Фракии, который своих гостей бросал на растерзание и пожрание диким лошадям: до того этот тиран скуп был на ячмень, что голод кобылиц утолял человеческим мясом.

Подобным же образом и я был истерзан ударами и укусами этих жеребцов и помышлял, как бы вернуться к своим жерновам. Но Фортуна, не насытившаяся ещё этими моими мученьями, приготовила мне ещё наказание. Меня выбрали возить дрова с горы и приставили ко мне погонщиком мальчишку, самого скверного из всех мальчишек. Он не только заставлял меня взбираться на гору по крутому подъёму и от такого пути по камням копыта сбивать, но к тому же ещё обрабатывал меня дубинкой так, что боль от этих ран проникала до мозга костей. Причём он всегда попадал мне по правому бедру и, норовя угодить в одно место, разодрал мне шкуру, и болячка, делаясь всё шире, обратилась из отверстия в дыру и даже в окно. И всё же он не переставал колотить по этой ране, несмотря на то, что она сочилась кровью. А дров так много на меня нагружал, что можно было подумать, будто вязанки приготовлены для слона. Вдобавок всякий раз как поклажа на одном боку перевешивала, чтобы уравновесить его, он привязывал камни к более лёгкому боку, так думая возместить отсутствие равновесия.

Не довольствуясь моими муками под этим грузом, когда мы переправлялись через речку, встречавшуюся по пути, он, беспокоясь, как бы от воды не попортилась обувь, вскочив мне на спину, усаживался - этакий незначительный - не правда ли? - привесок к общей тяжести. Когда же случилось мне упасть, поскользнувшись на краю илистого берега, он, начиная с головы, как раз с ушей, принимался меня лупить по всему телу дубиной, пока это средство не заставляло меня подняться. А ещё скрутит колючки с ядовитыми иглами в пучок и привяжет мне к хвосту в виде висячего орудия пытки, так что, приведённые в движение, они ранили меня при ходьбе своими шипами.

Таким образом, я страдал от двойной беды, потому что, пущусь ли во весь опор, избегая его нападений, - тем сильнее ранят меня болтающиеся колючки. Остановлюсь ли на мгновение, чтобы убавить боль, - удары бежать заставляют. Оставалось полагать, что этот мальчишка решил меня извести, чем он мне неоднократно и грозил.

И, правда, случилось однажды дело, побудившее его злокозненность к худшим ещё выдумкам. Как-то раз, когда его наглость истощила моё терпение, я лягнул его копытами. Тогда он вот какую каверзу против меня измыслил. Навалив на меня гору пакли и связав её верёвками, он погнал меня вперёд, а сам в усадебке стащил тлеющий уголь и положил его в середину поклажи. И вот уже огонь, найдя для себя в волоконцах пищу, разгорелся, усилился, наконец, обратился в пламя. Всего меня объял зной, и не было видно прибежища в этой беде, ни надежды на спасение - такой пожар не допускал проволочки, и выбил у меня из головы способность соображать.

Но в бедствиях Фортуна мне улыбнулась - может, чтобы сохранить меня для будущих опасностей, но, во всяком случае, спасая меня от смерти уже предрешённой и стоявшей перед глазами. Увидев оставшуюся после вчерашнего ливня лужу, я несусь сломя голову и погружаюсь в неё и, загасив, наконец, пламя, освободясь и от груза, и от гибели избавясь, выхожу обратно. Но и тут этот мальчишка свой поступок свалил на меня и сумел уверить пастухов, будто, проходя нетвёрдой поступью мимо костров, я поскользнулся и зажёгся об них, и со смехом прибавил:

- До каких же пор мы зря будем кормить этого огненосца?

Немного дней спустя он придумал, мне на горе, новую хитрость. Продав в первой попавшейся избушке дрова, которые я вёз, и, пригнав меня пустым, начал говорить, что не может справиться с моим нравом, отказывается от службы при мне, и свои жалобы сочинил в таком виде:

- Полюбуйтесь на этого лентяя, дважды осла. Кроме всех прочих провинностей, теперь он новыми выходками вздумал допекать меня. Как только завидит прохожих, сбросив поклажу, иногда и попону, пустится догонять людей, повалит их на землю, набросившись на них, пытается удовлетворить свою похоть и, желая дать выход страстям, делает попытки соития. Желая воспроизвести поцелуй, он тычет мордой и кусается. Из-за таких дел возникнут у нас тяжбы и ссоры, а может случиться и преступление. Вот и теперь: увидев по дороге молодую женщину, он сбросил дрова, которые вёз, раскидал их по сторонам, сам же напал на неё и хотел на глазах у всех влезть на женщину, распростёртую на земле в грязи. И если бы на вопли и рыдания не сбежались прохожие, чтобы оказать помощь, и не освободили её, вырвав из объятий осла, несчастная претерпела бы, будучи растоптанной и растерзанной, кончину, а нам пришлось бы ответить головой перед законом.

Присоединяя к этим вракам другие речи, чтобы ещё сильнее унизить меня с моей безмолвной скромностью, он возбудил всех пастухов против меня. Наконец один из них воскликнул:

- Почему же не принести в жертву этого прелюбодея, опасного для каждого? - И добавил: - Эй ты, мальчик, отруби ему голову, кишки нашим собакам брось, что останется мяса, прибереги на обед работникам, а шкуру, посыпав золой, чтобы высохла, отнесём к хозяевам, свалив его смерть на волка.

Мой обвинитель, он же и исполнитель пастушеского решения, издеваясь над моим несчастьем и не забыв, как я его лягал, принялся точить нож на оселке.

Но тут один из этой компании сказал:

- Не годится такого осла зря губить из-за того, что ему ставят в вину мужскую силу и любовную разнузданность. Лишаться такого работника, когда стоит лишь выхолостить его, и он не только не сможет возбуждаться, и вы будете освобождены от страха подвергнуться опасности, но и сам сделается жирнее и глаже. Знавал я не то что вялых ослов, а диких и чрезмерной похотью страдавших жеребцов, и даже они после холощения делались ручными, кроткими, способными к перевозке грузов и годными на другую работу. И так, если вы ничего не имеете против моего предложения, подождите немного: мне нужно сходить в соседнее село на рынок, а потом я заверну домой за инструментами, необходимыми для этой операции, вернусь к вам и, раздвинув ляжки этому волоките, оскоплю его, так что он сделается тише барашка.