Русские патриархи 1589–1700 гг

Подобные заявления, вплоть до уподобления Ивана, Петра и Софьи Святой Троице (как в панегирике братьев Лихудов), не могли навлечь на Кульмана пыток и тем паче казни. Подвел утопических коммунистов несдержанный язык привыкшего к свободомыслию Немецкой слободы Нордермана, который выложил внимательным слушателям, как ему видится социальная организация вселенского царства:

«Будет во всей вселенной едина вера христианска, такая, какова была сначала у апостолов: все будут имения, и сходы, и соборы общие… А царей, и королей, и великих государей князей, и иных вельмож не будет, а будут все равные, и все вещи будут общественные, и никто ничего своим называть не будет». Конечно, вещал проповедник, «тяжело будет к покаянию привести вельмож и тех, которые на свете нарицаются великие господа — меж которыми почитаются высшего и низшего духовного чина — и их товарищей, которые чают, что от Бога честь имеют миру служить, — но большей частью не от Бога присланы и не от мира призваны, но как воры и разбойники под порогом в овчарню подкрались»  [426].

Вера в великую миссию Российского царства не мешала Голицыну как политику видеть реальную расстановку сил в мире и правильно учитывать интересы конфессий. Основную часть служилых иноземцев в России составляли всех мастей протестанты, отношение к которым, как к в основном защищающейся в условиях контрреформации стороне, удобным союзникам на международной арене и хорошим торговым партнерам, было наиболее мягким. Еще в 1669 г. православное духовенство напрасно молило власти изничтожить две лютеранские кирхи, действовавшие в Архангельске в навигацию.

Двадцать лет спустя Голицын, дозволивший лютеранам построить кирху в самоей Москве, был удовлетворен вовремя поступившим от пасторов доносом и подшил к розыскному делу на новоявленных коммунистов заключение «экспертов»: лютеран Мейнке с Фагецием и кальвиниста Шондервурта. Оно гласило, что учение Кульмана со товарищи призвано «простых людей… в сатанинскую школу ввести». Но этого было мало. Должной критики сочинениям Кульмана и привезенным им книгам пасторы дать не смогли.

В политических планах Голицына с первых дней пребывания на посту канцлера важнейшее место занимали страны католические. Чтобы остановить наступление турок в Европе, мало было с огромным трудом создать Священную лигу непосредственно поставленных под угрозу государств: России, империи Габсбургов, Польши и Венеции, требовалось удержать Францию от агрессии на Рейне, против Испании и т. д. В сложном балансе сил номинальное главенство Римского папы над лигой с участием России воспринималось Голицыным не более чем разумный политический ход, против которого не возразил даже патриарх Иоаким.

Архипастыря не заботило содержание зарубежных отношений, даже если речь шла о православно–католическом крестовом походе. Но столь незначительная для политика уступка, как разрешение католического богослужения в Москве (пусть в храме, совместном с лютеранами), касалась прерогатив патриарха — следовательно, вызвала резкое противодействие Иоакима. К тому же Голицын в ходе дипломатических отношений с императором нечувствительно допустил в Москву иезуитов: сначала под посольским прикрытием, а в 1687 г. просто в качестве частных лиц (с рекомендациями от императора Леопольда), поселившихся в Немецкой слободе и открывших школу(!).

Это отнюдь не означало, что канцлер счел иезуитов друзьями, хотя во время аудиенций умел заставить представителей католиков и протестантов поверить, будто он крайне расположен к их государствам, конфессиям и даже культурным традициям. Резидентура Посольского и разведка Разрядного приказов исправно снабжали Голицына сведениями и документами о враждебных делах и планах иезуитов и происках их агентов. Однако аналогичная информация касалась всех политических противников и союзников России, независимо от конфессиональной окраски. Канцлер извлекал пользу из знаний о реальном положении вещей и противоречиях интересов международных партнеров. Даже дома, в Москве, наличие иезуитов создавало должный баланс с протестантами. В деле коммунистов именно ученые иезуиты заключили, что книга Кульмана «воистину есть злоплевелная и бунтующая… людей против веры истинной христианской. И есть нечто подобное пророчеству будущему об Антихристе» (то есть идеям староверов). Что же касается сочинения «Свет из тьмы» Яна Амоса Коменского: «такая книга у императора сожжена многажды на площади потому, что (она) бунтовная на государя своего под покровом веры».

В самую точку попали, однако, не иезуиты, а профессионалы Посольского приказа, которые констатировали: «Приезжий иноземец Кульман и московский Нордерман веру держат той ереси, именуемой квакеры, которых в Голландской и Английской землях и в иных тамошних местах множество, подобны здешним раскольникам, живут своеобычно и все имеют у себя обще, и никого не почитают, и пред монархами шляпы не снимают, и не только государями — но и господами их не именуют, и говорят, что начальствует над ними един Господь Бог, а они де, монархи, люди такие же, что и они, квакеры».

Итак, канцлер Голицын понимал, что столкнулся с разновидностью религиозного течения, практикующего «под покровом веры» народный «бунт» против власти и собственности. Подобное явление уже достигло опасной стадии в России второй половины XVII в., но гораздо ярче проявилось в революционных событиях на Западе, в особенности После казни короля в Англии. Московскому правительству, давно старавшемуся объединить европейских монархов в борьбе с революционной заразой, была хорошо известна роль сектантов в революциях и бунтах (вроде недавнего восстания Монмута в той же Англии).

Поскольку Немецкая слобода полностью находилась в юрисдикции Посольского приказа, канцлер имел право не привлекать к делу православное духовенство. Смертный приговор подследственным был вынесен без малейшего участия Русской православной церкви.

Отго Гении сумел принять яд в тюрьме. Квирин Кульман и Кондратий Нордерман 4 октября 1689 г. (уже после ссылки Голицына) были сожжены вместе с изъятыми у них сочинениями.

Благодаря решительности князя Голицына мечте о «свете», который «возгорится с Востока», был нанесен сильный удар. Она смогла осуществиться в России и едва не завладела всем миром только более чем два столетия спустя.

Позиция канцлера, считавшего допущение в Москву священнослужителей западных христианских конфессий меньшим злом, нежели превращение Немецкой слободы в заповедник всяческих, в том числе опасных для общества и государства, сектантов, была разумной. Но с точки зрения патриарха, не только снятие ограничений с неправославных культов — сама политика широкого привлечения «иноверцев» в Россию выглядела опасной и даже предательской.

В «Духовном завещании» Иоакима, написанном рукой его верного секретаря Кариона Истомина, яростное обличение конфессиональной и культурной политики правительства регентства только суммировало бесчисленные выпады патриарших проповедей 1680–х  гг. против допущения контактов россиян и иноверных (к которым причислялись «латины, люторы, кальвины и злобожные татары»). Патриарх по меньшей мере требовал их изоляции: запретить «под казнию накрепко» упоминать о своей вере, а православным — всякое общение с ними.

Игнатий Римский–Корсаков, напротив, не видел возможности отгородиться от окружающей вселенной, которую Российское православное самодержавное царство призвано было спасти и просветить. Работая над Сводным чиновником патриарших выходов и служб, архимандрит Новоспасский самолично перевел с латинского книгу Г. Кассандра «О различных литургиях, и о уставе, и о чине вечери» с подробным разбором католического богослужения. «Ради знания латинския бредни», — как пометил на рукописи друг Игнатия, еще один видный интеллигент из патриаршего окружения архиепископ Афанасий Холмогорский.

Римский–Корсаков не обошел своим вниманием и протестантов, якобы случайно написав помещенное в том же рукописном сборнике «На лютеранский катехизис возобличение». «Случилось мне, — заметил Игнатий, — видеть книгу катехизис на российском языке, изданную типографски от лютеровых еретиков в граде их еретическом Несвиже».