Русские патриархи 1589–1700 гг

Римский–Корсаков последовательно и в удивительно резкой для его творчества форме оспаривает лютеранские взгляды на иконопочитание, клятву, монашество и свободу воли. «Нечестиво, окаянный, — язвит он автора, — отнимаешь самовластие от людей»; «лжешь и о том, преступник, будто нет самовластия в человеке!» Игнатий упорно демонстрирует тлетворность сути лютеранского понимания соотношения Бога и человека, но кому он это пишет?

Ответ мы находим в третьем произведении полемического сборника: «Слове на латин и лютеров, яко в Московском государстве и во всей Российской земле не подобает им костела или кирхи еретических своих вер созидать». Адресат — «некий от первосоветников», повелевший возвести в Москве лютеранско–католический храм, — по имени не назван. Однако сочинение живо воспроизводит личную беседу Новоспасского архимандрита с канцлером Голицыным.

Игнатий довольно мягко указывает правителю на ошибочность его политики в отношении неправославных культов. Он демонстрирует их вредоносность по существу, отмечает опасность отмены вероисповедных ограничений для Русской православной церкви и умов подданных. Полемист не преминул указать на пользу таких ограничений для национальной торговли, процветания русского купечества и промыслов. В итоге Игнатий старался убедить Голицына отменить разрешение на строительство храма Старой купеческой общины (открывшего свои двери с начала 1686 г.).

Подчеркнуто уважительное отношение к канцлеру, столь отличное от грубых нападок на него в выступлениях патриарха, показывает, что возражения Римского–Корсакова против политики регентства диктовались принципиальной позицией архимандрита в вопросах свободы вероисповедания, а не стремлением нанести урон правительству (отчетливо видном в действиях Иоакима). Это расхождение предельно обнажилось в выступлениях верных друзей — патриарха и архимандрита — по поводу Крымских походов.

Отступление риторическое: о военном и антивоенном красноречии

21 февраля 1687 г. Россия впервые услыхала сразу две речи, отразившие то противоположное отношение к войне, которое пройдет красной нитью через вековые публицистические споры и будет ожесточенно дискутироваться на развалинах державы в нашем столетии: после распада Российской империи (в связи с Брестским миром) и развала СССР. Авторами этих бесспорно ярчайших образцов ораторского искусства были Карион Истомин и Римский–Корсаков, озвучили речи патриарх Иоаким и архимандрит Игнатий.

Архипастырь произнес речь после литургии в Успенском соборе в присутствии царей, царевны и высших чинов Государева двора, обращаясь к высшему командному составу армии: «боярам и воеводам в полки идущим» (от «генералиссима» Голицына до генералов и полковников). В то же самое время (пока шла литургия и говорил патриарх) Римский–Корсаков на соборной площади апеллировал к средним и младшим командирам «благочестивого и христолюбивого российского воинства»: подполковникам и майорам, ротмистрам и капитанам, пятисотским, сотникам, есаулам и чинам московского дворянства.

Темой проповеди патриарх избрал слова Евангелия: «Егда же услышите брани и нестроения, не убойтеся» (Лк. 21). Иоаким начал в том духе, что возложившие упование на Господа способны «не бояться страха» от слуха и даже от зрения охвативших мир «многих напастей, военных браней и страстей различных». За умножение беззакония карает Господь сей мир ужаснейшим соблазном ненависти и смертоубийства.

Такая ненависть («только ради имени Господня, если и грехов ради») постигла братьев–христиан и даже само Российское царство — хотя «Российскому государству с оными злыми варварами о земле для поселения брани бы творить не о чем; расстояние имеют до пределов довольное». Но магометане «пустошат многие страны и государства и несносные тяготы людям христианским сотворяют».

«И государство благочестивое, и веру православную от агарянского безбожия, — вопрошал патриарх, — и житие наше не должно ли защищать? И братии своей, христианам, помогать и освобождать от пленения языческого и разорения не велит ли закон?.. Да некогда… оных погубив, и нас до конца подвигнутся разорять».

Закон–то велит, к тому же «ныне воинства многие всюду во многих государствах собираются на злого христианского губителя, проклятого турчина». Следует лишь спасти свои души от целой тьмы прегрешений, что подстерегают воинов, «смерть видящих пред очами». Может, говорил патриарх, когда–нибудь «не только мы, но и все христиане от турецкого тиранства и всегдашнего разорения спасемся, сотворив волю Божию в терпении многом, и от гнева Божия и казни военной избавимся».

Упомянув о надежде, Иоаким пустился развивать мысль, что «никакая казнь Божия не столь страшна, тяжка людям и пагубна, как военная брань… Ибо никогда столько глады и моры, — вещал патриарх, — огни и звери, реки и моря людей погубили, сколько меч военный и огнестрельные козни пожрали. Потому что в малые часы превеликие множества народа под острием меча и огнепальным оружием пали. И земли вконец нежительством опустошились, и в иноверные языки горько пленились всякого пола и возраста. Неисчислимо военных погублений во Святом писании и в летописях обретается!»

Иоаким, конечно, просит победы «в таком пути военном и бедоносном зело», молит, чтобы «оный враг христианского люда» не одержал верха над россиянами. Впрочем, надеяться патриарх велит, «в смерть идущи», только на внутреннюю чистоту и молитву, обещая по крайности «оставление грехов и жизнь вечную в Царствии небесном».

Вторую речь — к уходящим в поход полковым священникам, — согласно приписке Кариона Истомина на автографе, патриарху просто не дали произнести: отговорились отсутствием времени. Сочиненный на тему «Да будет воля Твоя» текст усиливал ощущение того, что поход предстоит «не безбедный, но зело тяжкий и трудный, паче же и смертный». Священники должны непрестанно готовить воинов к страданиям и смерти, которые могут оказаться спасительными для души (а могут и нет). Ведь «хотя и по воле Божией военные брани бывают, но для чего, во благо ли, или в погибель за грехи человеческие и неправды — мало (люди) разумеют».

При таких напутствиях патриарха легко понять, почему часть знати явилась в войско Голицына в траурной одежде на покрытых черными попонами конях. Последствия патриарших «утешений» могли быть и хуже, однако к священникам с заранее подготовленным «Словом к православному воинству о помощи Пресвятой Богородицы» обратился, после своей основной речи, Игнатий Римский–Корсаков  [427].

Диаметрально отличную от патриаршей направленность своего выступления на соборной площади архимандрит подчеркнул уже в заглавии «Слове благочестивому и христолюбивому российскому воинству… идущему, с Божиею помощию, в защищение святых церквей и всего православия на сопротивные агаряны». Заглавие гласило, что речь Римского–Корсакова имеет целью «благодатию Всесвятого и животворящего Духа, силу и крепость, дерзновение и смелость, мужество и храбрость, и победу на сопротивных падать».

В противоположность Иоакиму, Игнатий горячо приветствует Крымский поход и безоговорочно предрекает войскам победу. Если патриарх ни разу не называл в своих проповедях имен Софьи или Голицына, то архимандрит славит их в первых же словах речи. Римский–Корсаков уверенно «подправляет» и позицию самого патриарха, живописуя его вместе со всем освященным собором как неутомимого «о вас, мужественных, храбрых и … крепкоутвержденных ратоборцах богомольца».

Если речи Иоакима были перенасыщены требованиями детального соблюдения православных правил и ритуалов, то Игнатий о них не вспоминает вовсе. Среди множества обещанных им от царского имени материальных и духовных наград воинам: земель, денег, чинов и чести, благодарности Отечества и близких, спасенных от бедствий войны, от освобожденных народов и т. д. не упоминается награда, что обычно называлась первой: Царствие небесное. Даже те, кто, возможно, падет в бою, ободряются обещанием чести и славы для их фамилий и царского вспоможения семьям на брани павших.