Паломничество на Синай

Другое предание связывает эти места с библейским Элимом:

И повел Моисей Израильтян от Чермного моря…

И пришли в Елим; там было двенадцать источников воды и семьдесят финиковых дерев; и расположились там станом при водах.

В конце XV века митрополит Ефесский Даниил по пути из Египта на Синай добрался до Раифы и записал, что из источников шесть поглощены песком, зато финиковых деревьев стало больше тысячи. А иеромонах Ипполит Вишенский в начале XVIII века рассказывает, что когда финики поспевают, приходят из монастыря по пятьдесят человек и больше и собирают, сколько хотят, делают из фиников уксус, хорошие квасы и водку; и арабы собирают и всего собрать не могут.

В 1728 году наш неутомимый паломник Василий Барский, за двадцать четыре года посетивший пешком все святые места в Европе, Азии и Африке, выйдя из Раифы, за день дошел от подножия гор через каменистые хребты и ущелья до Синайского монастыря.

Более века спустя, в 1850 году, епископ Порфирий насчитал в Раифе всего двенадцать домов, слепленных из морских окаменелостей вокруг кусков белого коралла, не приметил ни торговых лавок, ни какого-либо движения людского, ни лодок возле узкой набережной. Зато он неустанно восхищался дальними видами Синайских гор, Красного моря и финиковыми рощами, садами, снабжающими монастырь фруктами и овощами, а в теплой серной воде одного из оставшихся шести Моисеевых источников с удовольствием совершил омовение.

Многие паломники предпочитали двенадцатидневному путешествию на кораблях пустыни морской путь на парусных египетских судах из Суэца в Эль-Тор, а отсюда уже добирались к Хориву. Прибывший через десятилетие после епископа Порфирия из Суэца всего за семнадцать часов на снаряженном по повелению вице-короля Египта военном пароходе Авраам Норов насчитал здесь лишь на два дома больше, посетил бедную арабскую православную церковь, окормлявшую пятнадцать семей, приобрел замечательные раковины и голову рыбы-пилы.

Эта поездка была мне обещана: Владыка предполагал посетить еще раз Фаран и оттуда Раифу до своего отъезда в Грецию.

Время мое на Синае приблизилось к концу — оставался последний день и утро следующего, и я уже стала терять надежду, когда Иосиф передал, что можно собираться в Раифу. Елена вдруг тоже выразила желание посмотреть Фаран, и Владыка охотно согласился, как обычно соглашался на все, о чем просили, если это было в его власти, — такое применение своей власти находят только духовно высокие люди. Кольцо из ноздри Елена уже извлекла, хотя в ушах они остались; вместо майки и пестрых бус на ней темная кофточка с рукавами, приглушающая яркость цыганской юбки. И с лица как будто смыто все наносное — тушь, краски, улыбка, — оно усталое и, видно, что не такое уж молодое.

По пути я пользуюсь последней возможностью задать несколько вопросов, и Владыка немного рассказывает о себе.

Он был одним из старших сыновей в многодетной семье, с детства любил богослужение. В двадцать четыре года окончил богословский факультет Афинского университета. Мечтал, как Альберт Швейцер, отправиться в миссию в Африку, только врачом душ — монахом и священником. Хотел получить опыт послушания в любом греческом монастыре, может быть, на Афоне, но прочел о монастыре Святой Екатерины, увидел его твердыню на фоне Хорива, и написал письмо архиепископу Синайскому Порфирию Третьему о намерении провести здесь три-четыре года. Архиепископ ответил, что готов его принять. Так в двадцать шесть лет он прибыл на Синай и получил келлию в монастыре.

Одним из великих чудес всегда казалось мне человеческое общение — как открытие другой галактики, где все подобно и все ново, и тайна этой новизны и есть тайна личности. До конца ее знает только Бог, наедине замысливший сердца и судьбы наши. Человек чаще всего едва угадывает издали облик других, а служитель Божий еще менее постижим, потому что главное в нем — эта неизреченная тайна общения с Богом.

Владыка из-за стекол очков смотрит на шоссе, негромко, но, по моей просьбе, раздельно произносит английские слова. Его послушание церковника — кандиловозжигателя — длилось год. По два-три часа в день он помогал дипломированному врачу, иеромонаху Григорию, или замещал его. Уже тогда в монастыре был бесплатный госпиталь для бедуинов и паломников, единственный в окрестностях…

Несколько раз я собиралась посетить этот госпиталь, но Тасис предупредил, что доктор не любит, когда его отвлекают, и лучше зайти после приема. Но сколько я ни пыталась переждать прием, он не кончался: на втором этаже нового корпуса вдоль галереи до середины дня сидела очередь из бедуинов и бедуинок с детьми, а после вечерни в госпитале никого не было. Я посетовала на это; вечером ожидала в приемной, а в кабинете архиепископа разувался житель пустыни, поставив ногу на кресло — показывал незажившую рану. «Мы отправляемся в госпиталь, — сказал мне Владыка, — хотите увидеть его хотя бы без врача?» Я увидела зубной кабинет и две высоких комнаты, до потолка заставленные вдоль стен ящиками с медикаментами; лекарства в коробочках, баночках, тюбиках заполняли и несколько шкафов. Все это раздавалось бесплатно и, кажется, всегда — с тех пор, как бедуины перестали нападать на монастырь и получили сюда доступ; только теперь для госпиталя построено за стенами монастыря отдельное здание. Владыка подобрал бинты, средства для промывания ран, антибиотики и долго по-арабски объяснял бедуину, как ими пользоваться.

Итак, в двадцать семь лет он принял постриг с именем Дамианос и еще через месяц — рукоположение во диаконы. Желание уехать в миссию оставалось, но епископ просил подождать: богословски образованный и сведущий в медицине монах был очень нужен, и он послушался. Порфирий умер, на его место был избран Григорий Второй, но и тот благословил Дамианоса ждать. В тридцать лет его рукоположили в священники; был он секретарем подворья в Каире, преподавал богословие в гимназии и лицее семи сотням детей — преимущественно греков, но и арабов. И только еще через пять лет получил разрешение уехать в миссию.

Тем временем мы прибыли в Фаран: шестьдесят километров промелькнули за полчаса — внешне спокойный Владыка живет на высоком напряжении и ездит на больших скоростях. Однажды мы проезжали холм, где стоял Моисей во время битвы с амаликитянами. Владыка отпустил руль на свободу, чтобы показать, как Моисей воздевал руки, как опускал их от усталости, и тогда амаликитяне побеждали, и он воздевал руки снова: я непроизвольно взглянула на шкалу — пока руки Моисея были воздеты, машина ехала со скоростью сто двадцать километров в час.

Оставив Владыку с игуменией на террасе, а Елену поручив милосердию Себастии, я побродила под сквозной тенью пальм — в прощальной печали. Я знаю, что не решусь на последнее отречение, останусь между, сердцем принадлежа монастырю, а всеми привычками, образом жизни — одиночеству и свободе. Неужели мне дано только созерцать чужое бытие в Боге, но не быть? Или это трагедия творчества — как подмены, созидания неких форм вне себя, вместо того, чтобы созидать себя? Но разве нельзя писать, как иконописец — образ; строить, как архитектор — храм; петь, как поют псалмы, чтобы все внешнее переплавилось в молитву покаяния, прошения, благодарения? Плод, съеденный без благословения — это яблоко грехопадения; но яблоки, освященные в день Преображения — прообразы райских плодов, и хлеб, принесенный на проскомидию — священная жертва…

Опять быстро пересекаем прекрасную гаснущую пустыню с силуэтами гор по горизонту, лиловыми тенями, кустиками колючек и редкими деревцами. Владыка спешит, — на вечер он назначил совет в монастыре, — но рассказ продолжает по-прежнему неторопливо.

Он провел год в Кении и Танзании, вернулся, был членом совета и секретарем монастыря. В 1973 году умер архиепископ Григорий. Назначили день выборов нового епископа, — должны были собраться монахи из подворий Греции, Ливана, Кипра. Трижды переносили срок, потому что началась война между Египтом и Израилем, и отцы не могли приехать. Наконец собрались, обсудили правила выборов, предложили трех кандидатов и выбрали из них двоих. Потом все пришли в церковь, отслужили всенощную. Отцы получили по две бумажки с именами кандидатов — одну из них каждый опустил в ящичек, поставленный в раку святой Екатерины. Ящик открыли все вместе, сосчитали голоса — единогласно был избран Дамианос.