Паломничество на Синай

Валерия Алфеева

Паломничество на Синай

Эйлат — залив аАаба — Санта-Катарина

Господи, благослови меня донести свет Твой с Синая.

Просвети изнутри слова мои, как пронизывает солнце зеленую веточку Неопалимой Купины, когда я вижу на просвет резную ткань листа в золотых прожилках, и световая кайма обводит его края. Тонкий ствол в шипах, резной трилистник на черешке слева, трилистник справа, кверху они всё мельче… Веточка неброско увенчана тремя листами, и средний из них поднят, как лепесток огня на подсвечнике.

На корне этого Тернового Куста утвержден престол часовни. На этом корне — неповторимый в литургической жизни случай — совершается Божественная литургия, как на мощах мучеников. И когда монахи поют: «Осанна в вышних!», за окном алтаря виден зеленый куст, горящий и не сгорающий в евхаристическом огне уже семнадцать веков.

Так вот она, неведомая Каменистая Аравия — третья Палестина…

Справа от дороги поднимается багровая гряда гор и вершинами разрезает небо. Слева разлита глубокая синева Красного моря, неподвижная и матовая. Торжественная, безмолвная монотонность есть в пустынном пространстве, окрашенном в два ровных цвета — багровый и синий — под чистой небесной голубизной.

С непривычной скоростью поглощает дорогу автобус, огибая длинную дугу залива. Безжизненные обрывы отступают один за другим, открывая новые безжизненные обрывы. Они напоминают разломы пирамид, выстроенных в ряд и расколотых от вершины до основания с такой силой, что передняя половина провалилась под землю.

В доисторические времена два гигантских разлома — с северо-востока и северо-запада — пересеклись в Красном море, вырезав между Азией и Африкой треугольник Синайского полуострова. Воды затопили оба разлома, создав на востоке залив Акаба, на западе Суэцкий залив. Северная часть полуострова, находившаяся под водой, поднялась высоким плато Эт-Тих, обрывающимся к обоим заливам. Новые разломы избороздили твердь во всех направлениях, оставив глубокие скалистые ущелья — вади, и лавины схлынувших вод пронеслись по ним к берегам.

На этом побережье, где-то не доезжая городка Нувейба, мне предстоит найти ночлег.

Два часа назад в пограничном пункте Таба мне открыли визу, и через узкую дверцу в воротах, мимо арабских солдат с автоматами я вышла из Израиля в Египет. Дымился жаром асфальт, одинокий автобус был взят в окружение бедуинами, сменившими корабли пустыни — верблюдов — на разношенные такси. Трое из них, облаченные в длинные светлые одежды, похожие на прямые подрясники без пояса, двинулись ко мне. Бедуин с двумя черными обручами на голове, из-под которых ниспадало белое в красную клетку покрывало, затеняя черный блеск глаз, предложил отвезти в монастырь Санта-Катарина семь персон за сто пятьдесят долларов; другие согласно кивали головами, уверяя, что это хорошая цена.

Со мной не оказалось еще шести персон, — это было достаточно очевидно, — и мне в двадцать раз больше нравилась цена билета на автобус. Но шоферы с искренним удовольствием сообщили, что автобуса сегодня уже не будет, а будет он завтра в десять утра.

С этой неожиданностью трудно было смириться. Взвалив на плечо багажную сумку, я подошла к шоферу автобуса, узнать, нельзя ли доехать с пересадками, но он только повторял одно и то же арабское слово, возможно, означавшее пункт его назначения, с каждым разом громче, как будто все дело было в том, чтобы я хорошо его расслышала. Темнело по эту сторону границы, очевидно, столь же быстро и рано, около пяти — оставалось три часа, чтобы найти ночлег: многозвездные гостиницы на границе предлагали его за астрономическую плату — сто тридцать долларов. Я сидела на скамье под навесом и ждала, откуда придет нечаянное избавление. Тревоги не было, была тихая надежда, что и на этом пути в монастырь Господь Сам все благословит и благоустроит.

По одному и парами возвращались шоферы, переходя от хорошей платы к лучшей для меня и еще лучшей, преподав тем самым первый урок о ценности выдержки в восточных договорах. Снизошли до половины запрошенной суммы, после чего потеряли как доброжелательность, так и всякий интерес к моей не умножающейся на семь персоне.

Выезжали из ворот автобусы с туристами и машины. Появился седой нестриженый путник в панаме и шортах, сутулящийся под рюкзаком, свалил свой груз рядом, и я спросила, не направляется ли он в монастырь. Он ответил, что там уже был, и посоветовал попытать счастья в отеле «Дворец Саладдина» в пяти километрах, куда и он пока добирался.

По пути шофер-грек заметил, что этот дворец еще дороже, чем приграничные. Над полосой моря вырос островок с крепостными стенами, а между голым берегом и шоссе выстроились кубики домов: мнимый дворец унаследовал от руин лишь экзотическое название. Попутчик вышел, мне же шофер, как человек православный, дал первый на чужой земле полезный совет: ехать в лагерь для туристов, в Нувейбу.

Синева воды угасает, сгущается, а ровная гряда гор на другом, западном берегу залива еще подернута голубой и розовой светящейся мглой. Не шелохнувшись, темнеют надо мной склоненными опахалами пальмы на фоне бледно озаренного неба. И разбросанные под ними бунгало с зонтичными камышовыми крышами, и тусклое зеркало моря, повторившее разливы закатного света — все утопает в глубоком безмолвии и светлом сумраке, все очертания становятся призрачными, нереальными.

Вода уже прохладна, и погружение в нее после жары и дороги кажется блаженством. Я тихо плыву к полосе разлитого заката, она смыкается за мной. Обернувшись, я вижу, как гаснет берег, зажигаются желтые огни в кронах пальм. На песчаную полосу один за другим выходят три верблюда с завернутыми в покрывала бедуинами, медленная процессия проплывает над водой и растворяется в тенях у дальнего костра.

Я одна в нисходящей ночи, в незнакомом, таинственном пространстве — на Синайском побережье залива Акаба… Можно мысленно повторить это, но трудно в это поверить.

Выйдя к морю на ранней заре, я вижу на песке маленькую полукруглую палатку. Вчерашний попутчик приветствует меня взмахом руки: вооружившись фотоаппаратом, он ждет восхода солнца. Он говорит, что есть другой путь в монастырь, вдвое длиннее — через Дахаб, но вдоль берега, и рисует план на сыром песке: треугольник Синая, крестиком обозначенный монастырь почти посередине его узкой части, омываемой морем, Дахаб на берегу. Я решаю отправиться через Дахаб: часы и дни, когда я вижу море, — а их по милости Божией было много, — имеют для меня особую окрашенность. Иконописцы говорят, что синева это сконцентрированный свет, и в ней есть отражение невечернего света, — наверное, они правы.

Я рассматриваю эфемерное, почти символическое укрытие моего собеседника: в длину тела и в метр высотой, с натянутой на изогнутые трубки сквозящей тканью, с такой палаткой и я могла бы путешествовать, хотя и не по Египту. Заметив мой благожелательный интерес, он засмеялся: «Мне это нравится: мой дом всегда при мне, как у улитки, и платить за него не надо. Голландия — маленькая страна, поэтому мы, голландцы, любим путешествовать…»

А мне хотелось сказать, что человек испытывает тягу к неведомым землям потому, что ему мала любая страна, и его бесконечная душа выходит в странствие по миру, и кружит в нем до тех пор, пока не найдет исхода в иное пространство. Но все это было бы трудно выразить по-английски, и я пожелала ему счастливых странствий.

Грязный прокуренный автобус с немытыми стеклами пришел в Дахаб с большим опозданием, напомнив, что Азия — не Европа. Зато, наверстывая упущенное, он мчался с запретной скоростью. Я ехала стоя, отодвинув верхнее тусклое стекло. От резкого встречного ветра слезились глаза, но Красное море обрело прежнюю чистую синеву, и я вбирала ее про запас: никогда не верится, что море можно увидеть снова.

Стемнело — влетели в узкое ущелье, надвинувшееся с обеих сторон темно-коричневым извилистым туннелем. Мелькали вдоль дороги щиты с крупными буквами: «Very dangerous curve» — очень опасный поворот, и, как наглядные пособия к тексту, валялись перевернутые машины, обгоревшие или ободранные до сквозного проржавевшего остова.