Паломничество на Синай

Долина Леджа и Монастырь сорока мучеников

Впереди, гордо подняв голову, шагает верблюд с небольшой поклажей. За ним, придерживая повод, идет монах Федор — богатырского роста, в подряснике и бедуинской накидке с черными клетками. Пока он навьючивал верблюда, я надеялась, что поеду верхом и на малую часть пути смогу уподобиться прежним паломникам, но монах говорит, что верблюд понимает только по-гречески. То догоняя, то чуть отставая, движутся отец Михаил и супружеская пара из Греции. Я иду между отцом Федором и паломниками, чтобы не мешать ему молчать, а им оживленно разговаривать на родном языке.

Как часто в эти дни, ко мне возвращается ощущение чудесной нереальности происходящего. Зеленая долина Леджа огибает Хорив и тянется цепью роскошных садов по направлению к горе Святой Екатерины. Прохладный ветер дует навстречу нам по ущелью. По обе стороны высятся изломы светло-коричневых гор, фантастические нагромождения скал, будто сорванных и разметанных давним землетрясением. И первая череда садов за каменными оградами колышет серебристо-дымчатые листья олив.

Миновали огромный камень со светлой полосой сверху вниз, похожей на след потока, с несколькими выемками, напоминающими уста — местное предание говорит, что ударами жезла Моисей извел воду именно из этого камня. Я узнаю его по рисунку в книге епископа Порфирия и помню рассуждение о недостоверности указанного места: камень лежит совсем отдельно, и изведение из него воды было бы неоправданным нарушением законов, изданных природе Самим Богом, чем-то вроде фокуса; скорее, чудо состояло в изведении глубинного потока. Приняв это рассуждение, я обхожу камень вокруг из любопытства, но без благоговения.

Интересно продолжить это размышление о пределах и внутреннем обосновании, оправдании чудесного. С одной стороны, там, где Бог хочет, нарушаются законы естества; с другой, невольно вспоминаются слова;

…Не нарушить пришел Я, но исполнить. То есть, закон нарушается, не разрушаясь, а словно исполняясь в высшей, превосходной, еще небывалой мере, являя действие свое в иной системе измерений, где пересекаются параллельные прямые, в ином бытии, где время переливается в вечность, вода жизни превращается в вино таинства, болезнь исцеляется чудом прощения, слепота отменяется прозрением, умножение хлебов прообразует Евхаристию, таинство смерти исполняется и завершается воскресением… Всемогущество Божие явлено в необычайном, великом, страшном, но совершаемом во имя любви и спасения, и в чудесах уже осуществляется обетованное Царство. Священная история, начатая преображением Израиля с его страстями и преступлениями — в народ Божий, продолжается в каждом чуде обретения веры и в судьбах народов.

Проходим мимо заново отстроенной при дороге церкви святого Онуфрия. За ней высятся итальянские тополя, трепещущие золотой и зеленой листвой. Еще недолгий переход, и за оградой уже тянется сад монастыря Сорока мучеников с его тысячью оливковых деревьев.

Отец Федор обогнал всех, привязал верблюда и теперь встречает нас в прямоугольном дворике двухэтажного монастырского дома и распахивает дверь бедной церковки в нижней его части. Вверху, на широкой террасе, два подростка-араба, размазывавших толстыми кистями белила по стене, с удовольствием бросают это занятие и весело приветствуют нас. В доме давно никто не жил: отец Федор несколько дней назад прибыл с Афона и только водворяется здесь насовсем, чтобы ухаживать за садом. Он краснеет, мрачнеет от беспорядка в трапезной, от того, что нужно растопить печку, чтобы приготовить кофе. И я пока ухожу в сад.

Ветер затих, ряды масличных деревьев неподвижны. Прохожу между ними к полуразрушенной внутренней стене, преграждающей доступ ливневым водам, и она выводит к большому водоему, окруженному камышом и тополями. Тополя похожи на колонны круглой часовни, удвоенные отражениями, листья глянцево сияют на солнце. Кажется, тишина чего-то ждет от тебя — молитвы или безмолвия, покоя…

Иногда сквозит в ветвях пересохший гранат или темнеют забытые миндальные орехи в замшевой кожице. Сколько здесь яблонь, груш, абрикосовых деревьев — работы отцу Федору будет много. От конца сада я возвращаюсь под тополя, а потом сижу на краю осыпавшейся стены и смотрю на золотые и зеленые отражения чудес Божиих в зеркале озерца.

Как мне хочется все здесь запечатлеть зрением и унести с собой навсегда — синайскую пустыню, собор с его двумя алтарями, этот сад, тополя в долине Леджа…

Сохранится ли в вечности память о том, что мы любили на земле?

Кафизма двенадцати апостолов

Дважды, в двенадцать и шесть часов, молодой египтянин Иосиф приносит из трапезной еду в домик рядом с нашей гостиницей — блюдо из овощей, фасоли или вермишели, сыр, помидоры, серые круглые хлебцы или лепешки, испеченные в своей пекарне. Блюдо стоит на столе, занимающем почти всю комнату, а обитательницы гостиницы приходят вместе или порознь в удобное для них время; в кухоньке можно подогреть еду и вскипятить чайник.

Иосиф принадлежит к древней коптской церкви, в начале веков господствовавшей в Египте, но теперь весьма малочисленной. Непримиримая борьба Византии с этой церковью привела к тому, что во время нашествий магометан происходило массовое обращение коптов в мусульманство. Иосиф с юности работал в коптских монастырях, но однажды увидел по телевизору передачу о Синае, приехал посмотреть, и вот уже пять лет не хочет возвращаться, хотя не может и присутствовать на литургии. Невинная жертва разделения церквей, он иногда рисует мне процветшие коптские кресты с разветвленными перекладинами или поет что-нибудь из коптского богослужения, от души стараясь приобщить меня к его красоте. Он и по-английски едва говорит, больше выражая себя широкой улыбкой и жестами, но спрашивает, как будет по-русски «ложка», «вилка», «тарелка», «пожалуйста» и другие слова из его обихода, повторяет их вслух и записывает транскрипцию арабскими буквами в школьную тетрадь, — что-бы приятно удивить будущих русских паломников и тем внести посильный вклад в преодоление многовекового разрыва.

Дверь этого дома всегда распахнута на площадь перед монастырем, и по вечерам сюда часто заглядывает кто-нибудь из братии, чтобы повидаться с родственниками. Приедет к монаху сестра из Греции и сидит весь день, плетет четки; на столе чашечка кофе и мотки черной шерсти, черные или цветные бусинки, нанизываемые после каждого десятого узелка. Освободившись от трудов, выйдет брат, сядет напротив и примется за начатую вчера нить. Заглянут еще двое из братии и тоже возьмутся за четки. Так и сидят весь вечер, перебрасываясь словами и не прекращая работы. А к отъезду сестры монах принесет Владыке охапку четок, плоды вечернего отдыха.

Но в течение нескольких дней в домике для гостей многолюдно и шумно: к монаху Даниилу приехали родители и сестра. Отец коренастый, седой, лет семидесяти, громко здоровается со мной по-русски и рассказывает, что его семья переехала в Грецию из Абхазии, когда он был ребенком. А мать тоже громко обращается ко мне, но по-гречески, и весь день месит тесто, печет пироги с сыром или травами. Оба очень довольны тем, что у них трое сыновей, и все монахи.

Однажды по пути из поселка Владыка вместе еще с одним монахом и со мной заезжает в кафизму Двенадцати апостолов, и мы застаем там всю семью. Большой дом в саду, обставленный с достатком, с занавесями на окнах и пологом над широкой кроватью, похож на крестьянский дом в Гаграх; и в церкви у отца Даниила все прочно, покрашено, убрано, хотя и пустовато. Слово «кафизма» — означает как чтение из Псалтири, во время которого в церкви можно сидеть, так и место отдыха, — возможно, некую промежуточную форму между отшельнической жизнью и жизнью уединенного благочестивого труженика.

На террасе стоит телескоп, обращенный к незримым сейчас звездным мирам, — движение их любят наблюдать здесь монахи.

Нечаянным гостям выносят по крохотной, как наперсток, рюмке араки и пироги с картошкой. На десять минут за столом представлены все уровни церковной жизни: от современной молодежи — в лице сестры отца Даниила, милой девушки с крестиком на шее, но явно без аскетических склонностей и в такой короткой юбке, что когда она садится, мать поспешно прикрывает ее колени кухонным полотенцем, — от прочной крестьянской семьи родителей и «прослойки» православной интеллигенции в моем лице — до монашества и высшей церковной иерархии. Владыка благословляет нашу общую трапезу.