Паломничество на Синай

Вот и эта плачевная юдоль поросла травой забвенья, садовой зеленью, и покаянные труды ушедших иноков принесли теперешним золотые и сладкие плоды. Но никто не знает вкуса плодов, которые вкушают изведенные из этой темницы: в доме Отца Моего обителей много…

Фола… Мертвое, глухое место, совершенно лишенное зелени или другого утешения для чувства и зрения, обведенное темными с багровым оттенком горами и обрывающееся в провал ущелья. Величественная, мрачная, в трещинах, древних складках и осыпях скала, заслонившая половину пространства и неба, — в этой скале пещера преподобного.

Но сначала в церкви под белым куполком, выстроенной из того же камня, что и окрестные скалы, отец Павел служит короткий молебен. Церковь пуста, ветер дует через выбитое стекло, угашая огарки свечей. Опять я забыла взять свечи и хоть малым огоньком явить святому свою любовь. И чувствуя перед ним эту вину, и зная, что он простит ее, я прошу молитв святого Иоанна о сыне, обо всех проходящих свой каменистый путь к Богу.

И наконец поднимаемся еще немного в гору, отец Павел отпирает навесной замок. И мы входим в сумрак пещеры, положив земные поклоны. Она неожиданно просторна и высока. Бледный свет падает из узкого окошка, пробитого в скале; под ним широкое каменное ложе… Напротив — высокий престол, высеченный в толще скалы, одетый старым шелковым покровом. Тишина глубокая, плотная, отстоявшаяся и сгустившаяся за века… В этой пещере преподобный безмолвствовал сорок лет.

В шестнадцать лет он пришел на Синай, девятнадцать лет пребывал в послушании у аввы Мартирия. И вот что записал об этом времени другой синайский монах: «Некогда авва Мартирий пришел с Иоанном к Анастасию Великому; и сей, взглянув на них, говорит Мартирию: «Скажи, авва, откуда этот отрок, и кто постриг его?» Тот отвечал: «Он — раб твой, отче, и я постриг его». Анастасий говорит ему: «О, авва Мартирий, кто бы подумал, что ты постриг игумена Синайского!» И святой муж не погрешил: по прошествии сорока лет Иоанн стал нашим игуменом».

В другое время, повествует тот же монах, авва Мартирий пришел с Иоанном к великому Иоанну Савваиту, обитавшему в пустыне: «Увидев их, старец встал, налил воды, умыл ноги авве Иоанну и облобызал его руку; авве же Мартирию ног не умывал, и потом, когда ученик его Стефан спросил, почему он так поступил, отвечал ему: «Поверь мне, чадо, я не знаю, кто этот отрок, но я принял игумена Синайского и умыл ноги игумену». В день пострижения аввы Иоанна (а он постригся на двадцатом году жизни) авва Стратигий предсказал о нем, что он будет некогда великой звездой».

Так судьбы предвидены на небесах; предвидены — но не предопределены: великие судьбы совершаются великими испытаниями и подвигами. И молитвы святых, омывших душу покаянными слезами до прозрачности для благодати, становятся светлой энергией, включающейся в исполнение судеб других людей и мира.

«Некогда в Палестинских странах было бездождие, — продолжает монах краткое сказание. — Авва Иоанн, по прошению тамошних жителей, помолился, и сошел обильный дождь. И нет ничего тут невероятного, ибо желание боящихся Его Господь исполняет и молитву их слышит».

И еще одну чудесную историю приводит составитель краткого жития, уместившегося на полутора страницах. Когда избрали Иоанна игуменом, собралось за монастырской трапезой около шестисот гостей. И видел игумен некоего мужа с короткими волосами, одетого по-иудейски в плащаницу, который отдавал приказания поварам, экономам и келарям, чтобы праздник прошел удачно. Гости разошлись, сели за столы служители, но неведомого распорядителя трапезы нигде не нашли. Тогда новый игумен сказал: «Оставьте его: Моисей ничего не сделал странного, послужив на своем месте».

Дивен Бог во святых своих… Ни место, ни время, ни границы жизни и смерти уже не разделяют их. И блаженный Иоанн Мосх рассказывает не менее таинственную и для неверующих недостоверную историю об авве Георгии, родном брате Иоанна Лествичника, которого он, устав от бремени игуменства, поставил на это служение еще при своей жизни, чтобы на ее позднем и светлом закате возвратиться к возлюбленному безмолвию. В Великую Субботу пришло старцу Георгию сильное желание праздновать Пасху в Иерусалиме. Весь день он молился об этом. «В Светлый же день Пасхи он, силою Всемогущего Бога, был восхищен, поставлен в Иерусалимской церкви Воскресения, и рукою блаженного Патриарха Петра принял вместе с его пресвитерами дары Святого Причащения. Когда член синклита по повелению Патриарха пригласил сего игумена Синайского вкусить пищи вместе со Святителем, авва Георгий ответил: «Воля Господня да будет!» Но, поклонившись Святому Гробу стал невидим в Иерусалимском храме, и увидел себя в своей келлии». Синаиты знали, что авва Георгий уже семьдесят лет не выходил из монастыря, а епископы в храме Воскресения приветствовали его пасхальным целованием.

Сохранилось послание игумена Раифского к Иоанну, игумену Синайскому. Оно содержит смиренную просьбу: «Преподай нам, непросвещенным, то, что ты видел в богооткровении, как древний Моисей и на той же горе; и изложи это в книге, как на богописанных скрижалях…», чтобы это учение стало «лестницей, утвержденной до небесных врат», по которой иноки могут совершать восхождение, несмотря на извечную вражду к ним мироправителей тьмы века сего и духов злобы поднебесных. В ответном послании Синайский игумен пишет, что из послушания принимается за труд, превосходящий его меру. Неизвестно, сколько лет святой Иоанн снова провел в уединении после того, как отказался от игуменства, но в эти годы он и написал книгу, вместившую опыт восьмидесяти лет послушания, подвижничества и безмолвия.

Мысленно проходя по ступеням этой лестницы — отречение, беспристрастие, странничество, послушание и покаяние, плач и смертная память — ты видишь, что они расположены очень высоко над землей, как часто пожарные лестницы в высотных домах, сразу с третьего этажа, от земли никак не достать, и снизу кажется, что эти ступени уже перед самыми небесными вратами. Великие святые, умирая, плакали о том, что они еще не начинали покаяния, что их место там, где сатана, и каждый считал, что из всех грешников «первый есмь аз»: с этими словами подходят к Святой Чаше все жаждущие причащения божественной жизни. Покаяние, смирение, молитва — они и начало, и средства, и цель, альфа и омега духовной жизни. Они порождаются усилием падшей природы, но и ее превосходят: в них самих уже есть то, что превыше естества — здесь встречаются две воли и две энергии — человеческая, восходящая, преодолевающая себя, и божественная, нисходящая в прощении и любви.

Одни говорят, — пишет преподобный, — что смирение в том, чтобы считать себя самым последним и грешным; другие, что это осознание своей немощи и бессилия, или сокрушение и отречение от своей воли, но нельзя передать вкус меда тому, кто никогда его не пробовал: «Смирение есть безымянная благодать души, имя которой тем только известно, кто познал ее собственным опытом;

оно есть несказанное богатство, одно из имен Бога; ибо Господь говорит: научитесь не от Ангела, не от человека, не от книги, но от Меня, то есть от Моего в вас вселения и осияния и действия, яко кроток есмь и смирен сердцем…»

А что же слово — только намек, условный знак, символ, понятный посвященному? Только указание пути и призыв? Но благодать, сокрытая в словах, идет через них от сердца к сердцу…

С радостью узнавания прикоснулась я к стене пещеры — под рукой был знакомый зернистый крошащийся гранит, осколок которого когда-то попал в мой дом как предвестник этого дня. В таком камне легче выкопать пещеру, чем высечь ее в монолитной породе. Мелкие камешки осыпались мне в ладонь; потом, на свету, они неожиданно оказались розовыми, с чистыми сверкающими вкраплениями кварца.

Но долго еще мы стояли молча в пещере великого синаита — благодать была растворена в самом безмолвии.

Лечебница души

Знаменитая синайская библиотека по количеству и ценности манускриптов уступает в мире только Ватиканской.