Диадема старца: Воспоминания о грузинском подвижнике отце Гавриле

Отец Гавриил был живым человеком среди мёртвых, а мёртвыми были мы, люди, находящиеся вокруг него, замкнутые в своём эгоизме.

Первый раз я его увидела в Сионском храме, он зашёл и стал громко разговаривать. Тогда я себя считала очень верующим человеком: обо всём в церкви имела своё собственное представление и поэтому посчитала его душевнобольным или прельщённым. Но поставить окончательный «диагноз» помешали его удивительные глаза, излучающие любовь и так не соответствующие его странному поведению.

В следующий раз я встретила старца в Самтаврийском монастыре. В это время я уже собиралась стать монахиней, но все мои представления и рассуждения о монашестве были вычитаны из книг, а собственного опыта не было. Старец смог разрушить те представления, те «рамки», которыми я себя ограничила.

Иногда мне очень хотелось побыть одной, а отец Гавриил, словно провидя мои помыслы, вдруг требовал: «А ну‑ка, интеллигенция! Быстро вари суп!» Как же я, грешная, тогда возмущалась и внутренне раздражалась !

Однажды во время молитвы старец вырвал у меня из рук молитвослов. Тогда я осудила его, но потом поняла, почему он сердился и кричал: «Зачем беспокоишь Бога?» Действительно, тогда все мои молитвы, да и поступки тоже, были формальными, сухими, безжизненными. А старец Гавриил очень чувствовал всякую фальшь и неискренность. Сам он был настоящим христианином и жертвовал собой ради Господа, а потому и заслужил такую большую любовь и доверие людей.

Не было ни минуты, чтобы он не думал о Боге. То проникновенно рассказывал о самарянке или о пророках, то, сидя на пеньке, читал нам житие Георгия Святогорца [29], то юродствовал, стараясь сломать наше равнодушие, то мастерил рамки для икон или чистил подсвечники и паникадила. В трудные минуты он всегда помогал верным советом, но потом специально делал такое, что все принимали его за умалишённого. Но совет уже был дан и духовную помощь нуждающийся получил.

Я, по своей греховной природе, то была равнодушной, а то и осуждала старца, прислушиваясь к чужим мнениям. Отец Гавриил, конечно же, всё хорошо знал, но всегда прощал. Я чувствовала его любовь, мне было легко прийти к нему и попросить прощения. И я знала, что он уже простил прежде, чем я его об этом попросила. Ленивая и нерадивая, я и сейчас, когда старца уже нет с нами, не оказываю ему должной любви, мало молюсь о нём, но точно знаю, что он и это прощает и помогает мне.

Мне особенно запомнилась моя первая Пасха в Самтаврийском монастыре. Приближался двенадцатый час, все волновались, суетились, распределяли, кому нести иконы, хоругви, кому звонить в колокола. Мы так увлеклись праздничными хлопотами, что, кажется, забыли о главном. В это время, как ветер, в алтарь ворвался отец Гавриил, во весь голос радостно восклицая: «Христос Воскресе!» И он зажёг огонь такой радости, что все мы возликовали о воскресшем Христе, а все суетные хлопоты управились сами собой.

В самые тяжёлые минуты старец Гавриил сочувствовал и покрывал наши немощи своей любовью. Он никогда не был равнодушным к человеческому горю.

До 9–го апреля 1989 года [30] и последующих событий мы жили привычно беззаботно. Старец, провидя беду, однажды ночью стал звонить в колокол и кричать: «Просыпайтесь! Вся Грузия тонет в крови!» Тогда мы ничего не поняли — и старец остался один на один со своей болью.

Порой меня охватывало отчаяние. Однажды я спросила: «Отец Гавриил, Грузия погибает?!» А он с просветлённым лицом сказал: «Не погибает — спасение Грузии начинается».

У старца Гавриила был безграничный дар любви — он притягивал к себе так много разных людей, верующих и неверующих, приводил их к Богу, воцерковлял, укреплял в вере.

С особенным вниманием и теплотой относился он к нуждающимся, страждущим и обиженным, мог часами их слушать и утешать.

К сожалению, мы не всегда могли его понять — к этому мы не были готовы. Время идёт, и я всё больше убеждаюсь в том, что он один из великих подвижников, посвятивших всю свою жизнь Господу нашему Иисусу Христу.

Впервые я увидела отца Гавриила в 1986 году в Сионском кафедральном соборе в Тбилиси. Вёл он себя необычно: во время литургии во весь голос кричал. Я наблюдала издалека, не осмеливаясь подойти ближе. Выйдя из храма, я увидела, как он пал в ноги Патриарху и просил прощения. С тех пор его образ запечатлелся в моей памяти.

Через два года я встретила его уже в Самтаврийском монастыре, где была новоначальной послушницей. Однажды, услышав его громкий голос, быстро побежала ему навстречу и оказалась прямо перед ним. От страха я остолбенела: было такое чувство, будто передо мной стоял не земной человек, а небожитель. Какая‑то сила, как электрический ток, пронзила меня. «Слышал, что к нам любовь пришла», — ласковым голосом сказал он, потом, обернувшись к послушнице Нино (нынешней игуменье Мариам) и указав на неё, сказал: «Через двенадцать лет станешь игуменьей».

Когда старец пришёл в монастырь, для жилища себе он выбрал маленький деревянный курятник, хотя была поздняя холодная осень. «Здесь будет жить монах Гавриил, и никто не посмеет войти сюда», — объявил он всем. Я и Мариам всё‑таки осмелились убрать его жилище, потому что оно было в помёте. Во время уборки неожиданно зашёл старец, Мы думали, что нашим поведением прогневали его, но оказалось наоборот, он нас благословил.

За четыре года моего пребывания в Самтаврийском женском монастыре я не отходила от старца. И, хотя любовь заслоняла чувство страха, ощущение того, что он не простой человек, не оставляло меня никогда. За это время мы не раз были свидетелями его необычного поведения. Он мог нанять такси и не дать ни копейки или дать в пятьдесят раз больше положенного; мог с гневом без видимой причины выгнать из храма любого человека — именитого или простого; мог ходить зимой разутым; мог остановить на дороге поток машин и попрошайничать, петь или танцевать в любом месте. Его отношение к людям не поддавалось объяснению с точки зрения человеческой логики: кого‑то он унижал до зела, кого‑то окрылял похвалой; кого‑то заставлял выпить вино «до дна»; кого‑то ставил на колени и часами не позволял вставать. Многие действия отца Гавриила выходили за рамки норм поведения, и понять их подчас было довольно трудно. Несмотря на это, я от всего сердца доверяла ему и любила его.

Однажды отец Гавриил взял меня с собой в Тбилиси. Около храма Святой Троицы он стал попрошайничать. Люди давали ему деньги, а он отдавал их мне. Среди этих людей оказались и мои знакомые. По их удивлённым лицам мне нетрудно было догадаться, что они обо мне думают, но это меня не смущало, потому что рядом со мной был отец Гавриил.

Часто я видела его очень серьёзным, в основном в Тбилиси, в церкви, им построенной, где он запирался во время поста и никого не впускал. (Хотя и там ему не давали покоя, всё шли и шли к нему, а он никому не мог отказать и принимал всех в своей келье.) Отец Гавриил здесь всегда был задумчивым и сосредоточенным. Никогда не шутил и не юродствовал, обсуждал с нами серьёзные духовные вопросы. Здесь он и выглядел по-другому: белая прозрачная кожа, спокойный взгляд. «Я осознал свою немощь», — часто повторял он. Эти слова звучали очень искренне — он говорил это от чистого сердца. Рядом с ним я теряла чувство времени и не могла понять, часы или минуты длилась наша беседа.

Шло время, и я всё больше понимала, что слова и поступки старца, какими бы странными они ни казались, отражали его глубокую веру и большую любовь к ближнему. Всю жизнь он посвятил исполнению двух заповедей: любви к Богу и любви к ближнему. Каждого «униженного и оскорблённого», приходящего к нему, старец не оставлял без утешения, его гнев никогда не вызывал отчаяния, но пробуждал от душевного холода и равнодушия. По ночам мы часто слышали его голос, иногда он кричал, или ссорился с кем‑то, или вёл с кем‑то диалог, но мы точно знали, что в келье он был один. Это его общение с невидимыми силами порой страшило меня.