Возвращение Заратустры

Сергей Алхутов

Возвращение Заратустры

Предисловие Заратустры

Когда Заратустре исполнилось семьдесят семь лет, он вернулся к своей пещере, где расставался он с высшими людьми и где оставлял он новые скрижали. И увидел он рядом с пещерой брусчатку, и была она стёрта кирзовыми сапогами, и хруст подкованных каблуков прилип и присох к ней. И увидел он напротив пещеры пивную, и головомойку пивным шампунем устраивали в ней, и берёзовая каша пивного путча заваривалась в ней, и красный язык оратора полыхнул в ней и прижарился к ней. И увидел он скрижали, и написанное на них было написано расплывчато, а ныне по большей части стёрлось. И сказал Заратустра в сердце своём:

“А ведь знал, пишущий кровью, что кровь свернётся и засохнет и истлеет! Ибо кровь, когда выводишь ей письмена, становится мёртвой”.

И увидел Заратустра, что четыре записи остались разборчивы на его скрижалях.

“Бог умер”, — гласила первая.

“Сверхчеловек”, — гласила вторая.

“Разбейте старые скрижали!” — гласила третья.

“Так говорил Заратустра”, — гласила четвёртая.

И рассмеялся Заратустра, и смеясь, говорил так:

“Бог умер? Но разве фраза ”Бог умер” сама ещё не стала богом?

Сверхчеловек? Я знался с ним, но он знался с черепашками и летучими мышами. Теперь они вместе спасают мир, будто тот нуждается в спасении.

Разбейте старые скрижали? Не старцем для этого должно быть, но мышью. И кто же из моих учеников признал в себе мышь?

Так говорил Заратустра? Но эта фраза сказана не Заратустрой.

Вот что бывает, когда пишут кровью. Ибо кровь, когда выводишь ей письмена, становится мёртвой.

Прах к праху, тлен к тлену, моё к чужому. Ибо кровь, которой выведены письмена, больше не кровь.

Кровь к крови — вот что хотел бы слышать Заратустра! Но имя тому, что за этим следует — анафилактический шок.

Кто нуждается в переливании, тот нуждается во враче. Если бы по рецепту врача отпускали также и книги! Но то, чем выведены письмена, больше не кровь.

И Заратустра больше не пишет кровью”.

Так говорил Заратустра и покинул свою пещеру.

Об отбросах

Долго шёл Заратустра на север и остановился в большом городе, который назывался: “Мокрая Вода”.

И ходил Заратустра по его улицам, и были прекрасны его башни и его подземные ходы, и его быстрые повозки, и светильники его ночей, и у каждого дома видел Заратустра баки для отбросов, и в каждом доме вёдра для отходов, и в каждой конторе мешки и корзины для мусора. И многие жители его сами были подобны отбросам и мусору.

И среди мусора нашёл себе Заратустра писчие принадлежности, и писал так:

“Я поведаю этим листам, откуда они берут своё начало.

Также поведаю я всем читающим о начале их века и их существования.

Не я ли некогда говорил: “Нужно ещё иметь в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду”? Воистину, Заратустра имеет в себе достаточно хаоса.

Сколь многие жаждут ещё устроить порядок! Ко всему прикладывают они линейку и циркуль, их слово — инструкция, их ритм — марш, их образец — кристалл.

И о кристалле говорят они так: “Лучший из углов его — прямой, лучший из цветов его — белый”. Можно ли придумать лучшую надгробную плиту?

Вслушайтесь! Когда стоит мёртвый штиль и гробовая тишина, воздух чист и подобен кристаллу. Тогда всякая соринка знает своё место.

Но вот рождается свежий ветер, и он поднимает в воздух пыль и сор — так начинается хаос.

И ветер крепчает, и хаос растёт, и сучок может попасть в глаз брата твоего, и бревно в твой глаз. Вынь же бревно из глаза твоего, ибо близится то, что рождается хаосом.

Вот оно грядёт — круговращение, что не нуждается больше в ветре. Ибо оно само рождает ветер и само поддерживает свои обороты.

Форма его идеальна, и втянувшееся в него движется кругообразно, а исторгнутое падает. И в сердцевине своей имеет оно глаз, и разве место в этом глазу сучкам и брёвнам? Нет, они движутся кругообразно и падают.

Рождённое рыхлым, носит оно имя бури, рождённое плотным, называется торнадо и смерч. И люди видят смерч, будто это тело — но нет, он всего лишь движение.

Так порядок рождается хаосом.

Всё, что есть в мире живого, по сути своей торнадо и смерч. Видел ли кто-нибудь живое без самоподдержания и круговорота? Воистину, люди видят живое, будто это тело — но нет, оно всего лишь движение.

Есть также то, что, будучи исторгнуто из движения живого, падает. Испражнениями зовут это люди — но это ещё не отбросы и не мусор.

Посмотрите! На испражнениях селится плесень и мухи. Выброшенное из одного торнадо и смерча находит свой круговой путь в другом.

Посмотрите! Человек потрошит рыбу и птицу, и бросая кишки, говорит: “Вот отбросы и мусор”. Нет, это не отбросы и не мусор — это пища для крыс.

Битые горшки и битые танкеры, зола костров и зола атомных котлов — вот что зовётся мусором. Впрочем, археологи зовут это культурным слоем.

У отбросов и мусора есть история. Некогда возникли и зажглись звёзды, из легчайшего газа возникли они. И, горя, оставляли по себе золу, что не могла больше гореть. Тяжёлыми элементами зовётся эта зола. Ныне из неё устроена твердь и миры, и человек ходит по тверди и мусору.

Некогда возникли и родились водоросли, водой питались они. И, питаясь, оставляли по себе ядовитый газ, что убивал живое. Кислородом зовётся этот газ — и воистину жизни пришлось кисло от него. Ныне из него устроен воздух, и человек дышит воздухом и мусором.

Некогда папоротники были деревьями, на болотах росли они. И, умирая, оставляли по себе отбросы, что не могли переварить плесень и мухи и почва. Углём зовутся эти отбросы. Ныне на нём построена промышленность, и стал он топливом, и человек кидает в топку топливо и мусор.

Укажите же мне, что ещё не было отбросами и мусором, прежде чем стать частью сущего. Может, человек? Человек, что был отбросом у обезьян и ютился на опушке, когда обезьяны жили в лесу?

Воистину, всё сущее было отбросами и мусором и всё сущее рождено хаосом. Не стыд и не гордость должно это вызывать, но осознание.

Но вот на какой вопрос не знает ответа Заратустра: что за миры породит хаос из того, что мы знаем как отбросы и мусор? Что за лучшие из миров?”

Так писал Заратустра.

Об истине

Заратустра остановился на постой у некоего человека. И человек, когда на глаза ему попались листы, исписанные Заратустрой, прочитал письмена и сказал:

“Заратустра не пишет больше истины”.

Рассмеялся Заратустра. Громко он смеялся, самозабвенно и долго, до колик и до икоты. И, икая, говорил так:

“Я пишу меньше истины, а всю истину было бы дорого издавать — что же говорить о том, что больше истины! Зато я пишу больше ответов, ибо не истец я сегодня, но ответчик — ещё бы, ведь ты меня судишь! И отвечу я тебе так: чем меньше истину мы любим, тем легче нравимся мы ей. Так с ней и надо: поквакал — и в истину!”

И, отсмеявшись, говорил так:

“Сказать ли тебе теперь что-нибудь всерьёз?”

“Лучше напиши”, — ответил владелец жилища.

И Заратустра написал так:

О порядке писал я на прошлых листах — теперь пишу об истине.

Однажды бог сказал людям: “Я есмь истина” — так записано в книге о нём. Истина этого бога — не “что”, но “кто”.

Слышал я также о богах, чьи вопросы к истине были “когда” и “где”. Знал я и людей, говоривших о ней “как” и “каким образом”.

Был некогда человек, почитаемый всеми мудрецом, который сказал: “Платон мне друг, но истина дороже”. И вот вопрос его к истине: “Почём?”. Не трёх ли Платонов просит он за истину? Или ещё двух богов впридачу?

Впрочем, и тут легко продешевить — ведь истина, как думал он, оценивая, всего одна.

Многие думают так и по сей день. И вот их вопрос к истине: “сколько?”.