Возвращение Заратустры

Каждая нация неприятна какой-нибудь другой. Народы дают имена своих соседей крысам и тараканам, а самим соседям дают имена ещё более странные. И к каждой из наций принадлежал Заратустра. Так принял он неприемлемое.

Однако, есть, кроме национальных, и другие меньшинства. Нет для иной из толп более противного, чем принадлежность кого-либо к этим изгоям. И к каждому из них научился относить себя Заратустра.

Но, говорю вам, есть ещё такие меньшинства, о которых никто не догадался. Ибо шизофреников и психов и маньяков что мешает назвать интеллектуальными меньшинствами? Также и дебилов, и даунов? Истинно говорю вам: дауном и дебилом был Заратустра, больше того — круглым идиотом. Но не блаженны ли нищие духом?

А моральные меньшинства? Воистину, тех чудаков, чья первая буква неуместна на этих листах, следует отнести к моральному меньшинству. И таким был Заратустра, и таким моральным уродом.

Надо же так низко пасть! — скажут иные. Но Земля кругла, и пасть её для падших низко — путь к её сердцу.

И настало время, когда преступил Заратустра ещё один рубеж — он смог стать одним из толпы. Кому из вас неприятен человек из толпы? И мне — с вами, было такое время. Но теперь Заратустра слился с толпой и сам стал толпой и стадом.

Но и избегать ограниченности не есть ли своего рода ограниченность? И стремиться стать всеохватной волной и мудрой змеёй не есть ли неприятие гордого орла и отдельной от мира частицы? Итак, ныне стал Заратустра и весьма ограниченным типом тоже. Так постигло меня искусство быть собой.

И теперь Заратустра узок и упрям, и не знает он, и не хочет он знать, какой именно тип человека неприятен тебе, читающий, и как ты, представляя его самого и окружающий его фон и мир, и как ты, слыша издаваемые им звуки и чувствуя его запахи, морщишься от неприятия.

Ибо стать им и принять его — твоя задача и твоё дело, а не моё”.

Так писал Заратустра.

О благом намерении

Однажды к хозяину жилища, в котором обитал Заратустра, пришли гости. И был накрыт стол, и гости пили и веселились, и веселье, как водится в этой стране и в этом народе, было хмельным и недобрым. И Заратустра сидел за столом с гостями и хозяином.

И когда в хмельном этом веселье повздорили два гостя, и были схвачены и едва не пущены в ход нож и битая бутылка, встал Заратустра и возвысился над столом. И встав, остановил волей течение времени.

И хозяин жилища, пребывая в мире Заратустры, спросил его:

“Зачем ты не вмешался в самом начале? Или Заратустра думает, что отобрав у недвижных оружие, он остудит и их пыл?”

“Спроси лучше, зачем я не остановил также и твоё время”, — отвечал Заратустра.

“Заратустра, должно быть, хочет показать мне изнанку и дно человека? О, ты жесток”, — говорил хозяин.

“Напротив, я покажу тебе, где за изнанкой и дном находится благое намерение”, — отвечал Заратустра.

“Благое намерение! Что мне до него — ведь ими вымощена дорога в ад”, — говорил хозяин.

“Да, ты прав — когда их топчут”, — отвечал Заратустра.

Немало изумившись такому ответу, хозяин попросил: “Расскажи об этом поподробнее”.

“Что ж, — отвечал Заратустра, — вот только изменю течение времени”.

И он вернул время вспять и убрал со стола рыбу камбалу и сказал хозяину: “Смотри! Сегодня ссоры не будет, но это лишь отсрочка. Не от повода подраться надо бы избавить этих двух, но он незнания, как обойтись без драки”.

И видя, что хозяин жилища продолжает его слушать, сказал так:

“Некогда о трёх превращениях духа вёл я речь — о, как это было давно! Ныне знает Заратустра человека, что сразу родился ребёнком — и не единственного. К чему бы ещё этим людям становиться верблюдами и львами? Ведь и дракон лежит не на всяком пути!

Глядя на родившихся детьми, всякий увидит их благие намерения — если только у них существуют намерения!

Но вот, есть некий дух, имеющий на своём пути дракона и ставший стариком. Даже и верблюдом не стал ещё этот дух. Многие зовут его нечистым — я же предпочитаю ребёнком родившийся и пребывающий дух звать невидимым.

Намерения скрыты в духе — да, скрыты, если он способен скрывать. А воистину лишь видимое способно скрывать!

Невидимый дух часто живёт отшельником. Как-то, набредя на хижину отшельника в тайге, журналист попросил того поведать публике о секрете долголетия. “Когда я хочу есть, я ем, когда я хочу спать, я сплю”, — вот что ответил отшельник.

Воистину, то был невидимый дух! Ибо вот, публика смотрит на эти его слова и не видит их, и умирая от нервов, вина и болезней, не видит этих слов.

Но что же и кто же сделает всякого из публики прозрачным, чтобы и видимый дух не скрывал своих намерений?

Всякий, кто понял, как дух становится видимым.

Итак, об одном превращении духа веду я речь.

Когда невидимый дух хочет спать — он спит, когда же он хочет есть — он плачет и получает грудь. О, если бы он владел в полной мере телом, которое он есть! — он бы не плакал, но ел. Когда же невидимый дух желает испражниться он делает это в пелёнки.

Истинно говорю, есть в этом невидимом духе знак видимости: желая одного, делает он другое. Ибо пришёл он в мир, а мир есть кривизна пути духа.

Проходит время, и вот, дух встречает новую кривизну и новые запреты. Разве ему разрешат теперь испражняться в пелёнки? Или есть не в урочное время?

Некогда учил я о драконе, на каждой чешуйке которого написано: “Ты должен”. Но есть и его предтеча — зверь, на каждой шерстинке коего выведено: “Тебе нельзя!” И обходя этого зверя, и обходя свои “нельзя” стороною, кривыми делает дух пути себе — так он попадает в мир.

Есть ещё старая кривизна — и, говорю вам, она кривится сама собою всё более и более, подобно реке, что на излучине подмывает берег и наращивает кривизну самой излучины.

Итак, кривыми сделались пути невидимому духу — и он, как торнадо или смерч, рождённые из невидимого воздуха, стал телом.

Истинно говорю, все наши “нельзя” и все наши “должен” лежат в теле нашем. Невыполнимый долг стал поводом к сутулости, запретный гнев — к сердечной болезни, иные же долги и запреты создали паршу, астму и нервный тик. Впрочем, правил здесь нет.

Замечаем ли мы тело, когда малы? Нет, ибо дух наш прозрачен и невидим, и пути его прямы. Ведь и стекло становится видимым лишь в силу кривизны, изломов и царапин.

Итак, дух становится видимым, когда искривляет свой путь. Но что есть кривизна?

Прямым кажется нам лезвие меча. Посмотрите на него в микроскоп — оно есть сама кривизна!

Прямой и квадратной кажется нам буква, начинающая этот абзац. Посмотрите на неё в лупу — бумага, принявшая её, ворсиста и шероховата.

Говорю вам: запреты и долги — один из микроскопов и одна из луп наших. Есть и много других.

Но глаз наш устроен так, что не может без лупы — даже в сердцевине своей он есть лупа! Поэтому, говорю вам, никому ещё не удалось отбросить от себя лупу и микроскоп, чтоб не перестать тем самым видеть.

Итак, что же сделает желающий увидеть сквозь дух благие намерения его? Сменит лупу.

Смените лупу, говорю я вам, смените лупу и лупою своей выберите сии слова: “Какое благое намерение стоит за этим поведением?” Тогда дух, виденный вами, станет для вас прозрачен.

Вот, перед вами ворчащая старуха — нет в ней сил бранить людей, и бранит она свои сны и образы. Какое благое намерение стоит за таким поведением? Их даже два: желание справедливости и желание безопасности.

Вот, перед вами бритоголовый, сеющий разруху и хаос в торговых рядах. Какое благое намерение стоит за таким поведением? Говорю вам: он хочет быть дома и знать, что его страна — его дом.

Некогда учил Заратустра о бледном преступнике, что убил он, чтобы убить, а ограбил для оправдания убийства. Ныне говорю вам: не оправдание убийству следует искать, а ту надежду, оправданием которой стремился он сделать убийство. Хотел ли он доказать себе, что не тварь дрожащая? Искал ли свободы от детских кошмаров? Или, быть может, восстанавливал ведомую ему справедливость? Не знаю.