Мы не увидимся с тобой...

такая судьба, вместе начинали, вместе и кончим. Как только новые танки получили, взял его к себе механиком.

- А почему же Вахтерова вашего к себе не взял?

- Мы думали между собой. Наверно, наш экипаж нарушать не хотел - он не любит экипажи нарушать, говорит: их и без того война нарушает. А что вместо меня того механика себе взял, я не обижаюсь, - с кем войну начинал, разве его забудешь?

- Это верно, - согласился Лопатин, подумав о людях, бывших, может, и не храбрей, и не лучше других, но неустранимых из памяти, потому что с ними начинал войну.

- Жалко, опять машина сгорела, - сказал Чижов. - Каждый раз жалко. Тем более "тридцатьчетверку". У ней и скорость, и проходимость хорошая, и маневренность, можно сказать, замечательная.

- Башня только часто слетает. - Лопатин вспомнил, сколько раз он видел, как сброшенная с танка башня лежит на земле возле погибшей "тридцатьчетверки".

- Бывает, слетает, - сказал Чижов, с неохотой подтверждая эту очевидность. - Как у нас сегодня! Она ж не крепится, на своем весе держится. Слетает, если взрыв внутри, или если удар снизу вверх идет, под корень, или тяжелая бомба рядом упала. - И, словно оправдывая свою любимую "тридцатьчетверку", добавил: - А у немца - замечали? У них у всех, даже у "тигров", подъемный сектор у орудия слабый. Как подобьешь, у него сразу пушка - раз! - и вниз! Пушка у них очень хорошая, но длинная, а сектор, который ее поднимает, слабоватый. Видали? Стоят, и пушки вниз!

- Видал, - сказал Лопатин. Он v в самом деле много раз видел это. но объяснений не искал. От боли за свое собственное больше обращал внимание на башни, слетавшие с "тридцатьчетверок".

Лежа рядом с ним, Чижов стал вспоминать, как танкисты хоронят своих сгоревших, складывая все, что осталось, иногда а шинель, иногда в одеяло, а чаще всего - в плащ-палатку...

Когда разговор иссякал и наступало молчание, время начинало тянуться томительно долго, бессмысленно опрокидываясь куда-то в прошлое, то в мысли о женщине, которая написала, что приедет к тебе, как только сможет, но теперь неизвестно, сможешь ли приехать к ней ты; то в поздние раскаяния в том, что, как мальчишка, напросился в этот рейд, о котором, останься хоть трижды жив/ все равно теперь не напишешь в газете всего, что увидел и чему ужаснулся.

Было стыдно за эти свои раскаяния перед лежавшим рядом Чижовым, который наверняка не думал об этом, потому что ни у кого и ни на что не напрашивался, а просто - уже не в первый раз за войну - сначала делал то, что ему приказали. а потом то, что ему уже никто не мог приказать, то, что считал собственным долгом перед товарищами. Но как ни стыдно, а все равно со злостью на себя вспоминал о позавчерашнем генеральском "не советую", которого мог бы послушаться, и тогда ничего бы этого не было...

- А еще так бывает, - вдруг после долгого молчания сказал Чижов, - в сгоревший танк заглянешь - механик как сидел, Так и сидит. Почти полностью, не разваливается. Почему - не знаю. А дотронешься. - и рассыпался!