За Кубанью<br />(Роман)

Солнце скатывается за тополя, на площадь ложится мягкая тень. Пожалуй, можно начинать.

— Собрание важное, — звучит голос Нуха, — поэтому предлагаю избрать председателя и секретаря. Надо вести протокол.

— Нух! — кричат слева.

— Салех! — раздается справа.

Салех поднимается на крыльцо.

— Секретарю полагаются стол и бумага, господин тхаматэ [2], — низко кланяясь Нуху, произносит он.

Справа прокатывается злорадный хохот: Салех всегда паясничает на собраниях. Эх, будь в ауле хоть один грамотный бедняк, Нух бы этого секретаря быстро поставил на место. Ильяс вот у Буденного читать и писать выучился, но с секретарскими обязанностями вряд ли справится. «Слушали, постановили, избрали…» Тут сам черт ногу сломит, а Зачерий требует, чтобы все было оформлено по правилам.

— Ты не дури, Салех.

Обычно после первого предупреждения Салех утихомиривается. Но сегодня он в ударе. Еще ниже кланяясь Нуху, он громко, так, чтобы было слышно повсюду, говорит:

— Если ты недоволен мной, могу подать в отставку. — Неожиданно выпрямившись, Салех козыряет.

Теперь уже смеются все — отзывчивая на шутку толпа воспринимает кривляние Салеха как невинное зубоскальство. Но Нух мгновенно настораживается — он улавливает в этом нечто иное: осторожный Салех никогда по импровизирует, каждый шаг ого заранее продуман. И сейчас он неспроста валяет дурака.

— Товарищи! — кричит Нух. — Внимание!

На площади становится тихо.

— Предлагается на обсуждение один вопрос — о переделе земли согласно Ленинскому Декрету от 26 октября 1917 года. Будем ли его читать? Кажется, все с ним знакомы?

— Не надо, знаем! — раздаются голоса слева.

— Читай! Пусть читает! — гремит справа.

Нух сразу все понимает: они тянут время. Значит, на что-то надеются. Надежда у них могла быть только одна — на лес. Да, сплоховал он, не следовало объявлять о собрании накануне. Впрочем, теперь уже ничего но переменишь.

Нух переводит декрет с русского, фразу за фразой. Тишина. С каждой минутой он чувствует себя увереннее, крепче.

— Декрет обязателен для всех. Давайте же наконец наведем порядок с землей, выберем комиссию, которая переделит ее. Отберем излишки земли у всех без исключения и дадим ее тем, кто будет обрабатывать ее своими руками. Разве мы не при Советской власти живем? Разве у нас нет сил выполнить наказ товарища Ленина?

— Есть! — закричали в толпе.

— Кто скажет что-нибудь?

Площадь затихла, было слышно, как ветер перебирает серебристые листья тополей.

— Что же вы молчите? — хмурится Нух.

— А о чем говорить? — выкрикивает Измаил, самый крупный землевладелец аула. — В декрете вовсе не сказано, что надо лишать земли честных тружеников. Там записано как раз наоборот — земля у крестьян не конфискуется.

— А мы и не будем конфисковать. В декрете написано, что земля распределяется на всех, а не только на мужчин. Вот мы и переделим ее. По едокам. Кто за это, прошу поднять папахи.

Левая сторона как бы вырастает на целый метр — над ней взлетает, колышется лес папах, правая разражается злобными ругательствами.

— Теперь надо выбрать комиссию по переделу.

Но тут внимание толпы отвлекает зловещий шум: свист, гиканье, топот. Все поворачиваются. Из переулка вылетает окутанная облаком пыли ватага всадников. В лучах заходящего солнца обнаженные клинки сверкают как молнии. Кавалькада лавой растекается позади толпы. Впереди на дородном караковом жеребце — грузный мужчина в черкеске с серебряными газырями: Алхас. Под громадной папахой — влажные, карие навыкате глаза, мясистый, похожий на перезрелую грушу нос и лохматые, топорщащиеся усы. Он медленно оглядывает толпу.

Теперь у собрания как бы два президиума, и толпа не знает, к какому повернуться. Левая сторона переминается с ноги на ногу, правая дружно поворачивается лицом к Алхасу.

Старики встают со своих бревен. Стоит, облокотившись на палку, и Ильяс, его буденовка торчит среди каракулевых папах. Сердце бешено колотится. Лишь теперь он начинает понимать, как были правы Нух и Максим.

Удивительно легко для своего веса, даже красиво, Алхас спешивается, бросает поводья. Их на лету подхватывает какой-то юнец. Медленно проходит он сквозь толпу, давая возможность людям расступиться, поднимается на крыльцо, становится рядом с Нухом.

— Аульчане! — рявкает Алхас. — О чем вы здесь толкуете?

Нух делает глубокий вдох. Лицо его невозмутимо.

— Секретов нет, — спокойно, но медленнее, чем обычно, произносит Нух. — Разбираем два вопроса. Первый о земле. А второй… — Нух снова глубоко вздыхает, в глазах его замирает смертельная тоска: как ни крути, ставка одна. — А второй — о ликвидации бандитизма. Мы хотим обратиться к обманутым и запутанным людям с просьбой разойтись по домам обрабатывать землю. Я к вам обращаюсь, люди, которые пришли с Алхасом: чего вы добьетесь в лесу? Что можете вы сделать против Советской власти, которая разбила Деникина?

Алхас делает шаг к Нуху, еще шаг, и грузная фигура атамана теснит председателя. Легкий, худощавый Нух с трудом удерживается на ногах.

— Ты кто такой? — осведомляется Алхас, сжимая эфес короткой кривой сабли.

Нух бросает взгляд на толпу. Люди ждут. С интересом поглядывают на него и всадники Алхаса. Злорадное оживление царит среди тех, кто столпился справа. Отступать нельзя!

— Я — Советская власть! — гордо заявляет он, делая шаг вперед.

— Советская? — Алхас театрально подносит к уху согнутую ладонь. — Что это за власть? Не слышал о такой. В аулах ее нет и не будет.

— Алхас, не валяй дурака! Прикажи своим молодцам сдать оружие, и пусть идут по домам. И ты сдайся властям, другого пути у тебя нет.

Опиравшийся на палку Ильяс распрямляется, подается вперед. Ну и молодец этот Нух! За таким идти на коне в атаку — одно удовольствие. Глаза сверкают. Кажется, вот-вот вырвется из них пламя. Грозный Алхас теперь очень похож на зарвавшегося индюка: ему и сказать-то нечего.

Глаза Алхаса наливаются кровью, рука рвет клинок. Но что-то заело, и Алхас скрежещет зубами. Но вот клинок со звоном вылетает из ножен. Салех роняет тетрадь, переваливается через перила и лягушкой плюхается на булыжник.

Ильясу все это начинает казаться подозрительным: настоящий адыг не позволит себе оголять шашку в споре с безоружным.

— Эй, Алхас!.. — кричит он. — Опомнись!

В этот миг клинок взлетает вверх. Тело Нуха еще несколько секунд раскачивается, словно не зная, куда упасть, и вдруг ничком валится на ступеньки крыльца. Голова вот-вот отделится от туловища. Со ступенек бесшумно сбегает ярко-красный пузырчатый ручеек.

Алхас быстро наклоняется, вытирает клинок о старые, выношенные сзади до белизны диагоналевые галифе Нуха, вкладывает клинок в ножны и поворачивается к толпе.

— Собака! — взлетает вдруг над толпой отчаянный возглас.

Это кричит Умар. Он мигом подлетает к крыльцу — маленький, щупленький, — норовя достать Алхаса кулаками.

И тут начинается нечто невообразимое. Бандиты бросают лошадей на толпу. Она раздается в стороны. Крики, вопли, ругань. Взмывает нагайка Алхаса, и Умар, схватившись руками за лицо, валится наземь.

Из толпы вырывается Ильяс, он бежит, не чувствуя боли в простреленной ноге. Хрясь!.. Его палка достает атамана.

Сбоку на Ильяса налетает всадник. Клинок разрезает воздух.

— Э-э! — ревет Алхас. — Шумаф… Стой, сволочь!

Клинок Шумафа повисает в воздухе, нагайка Алхаса перетягивает его спину.

— Кто разрешил самовольствовать? — гремит Алхас. — Забыл приказ — никого не трогать! На кого саблю поднял, подлец? На Ильяса, сына моего спасителя, моего брата! Запомните все: кто хоть пальцем тронет Ильяса, тому не быть живым.

Ильяс замирает, потрясенный этим неожиданным заступничеством не меньше, чем подлой расправой с Нухом.

Алхасу подводят коня, он вскакивает в седло. Приподнявшись на стременах, объявляет:

— Собрание окончено, господа аульчане, расходитесь по домам.