Наглое игнорирование (СИ)

— Это как раз понятно, — влез на помощь Волков, увидев непонимающие взгляды медсестричек помоложе, переглядываться стали, дурехи, головенками вертеть, перешептываться.

— Мы же медики, стерильность должна быть и вообще, — не удержалась и высказала сомнения одна из совсем зеленых.

— Раз фрицы пришли – красивым девушкам и женщинам стоит свою красоту прятать и не выглядеть привлекательно, иначе плохо кончится, для красоток-то. У самих немцев бабы страшенные, они все средневековье красивых баб своих на кострах жгли, потому на наших они падки, сволочи, а после их любви насильной не факт, что жива останешься, — врезал нелицеприятно старшина. До девчонок дошло, покраснели, а младший сержант, как всегда со старшиной не согласилась, стала бурчать что-то, на что разозлившийся уже Волков брякнул, не подумав:

— Это я про красивых сказал, если баб… то есть женщина лошади страшнее, то ей уже можно и сапоги чистить, не опасно!

Противница вспыхнула, как маков цвет, багрово залилась краской, но промолчала, хотя взглядом одарила многообещающим. Старшина величественно взгляд этот игнорировал, сделал жест рукой для рассказчицы, продолжай, дескать, в обиду не дам! Та кивнула, собралась с духом и продолжила:

— А потом приехали к соседям немцы и устроили побоище, да не просто стреляли, а глумились и издевались, как хотели, раненые же слабые, сопротивления оказать не могут. И глаза им выкалывали и гипсы били, а потом тянули по полу за перебитые руки-ноги и ребра сапогами ломали – в общем весь день палачествовали, просто так, без повода. Сначала в одном корпусе, потом в другом. Сестричек с собой увезли с тех отделений – и все, ни слуху ни духу, рассказывали, правда, потом местные, что за городом рвы с голыми женскими трупами, чуть присыпанные землей, но в Харькове за две оккупации только от голода тыщ сто народа померло, а еще в душегубках морили угарным газом и стреляли и повешенные везде болтались, идешь – так почти головой за ноги цепляешься, особенно густо повешенных, говорят, было у Госплана, там где площадь Лейбштандарта Адольфа Гитлера…

— Это ж дивизия, что напротив нас была, — удивился санитар со шрамом через все лицо.

— Переименовали. Сначала площадь в первую оккупацию они назвали площадью Вермахта, а потом еще раз вот так, — пояснила медсестричка Анечка. Говорила она ровно и спокойно, а слезы все так же текли по щекам, словно не она говорит, а другой человек внутри нее – рассудительный и хладнокровный.

— А вешали партизан? — влезла симпатичная из сортировочного.

— Вешали, кого на улице схватят. Было несколько взрывов заминированных зданий, например, наши саперы перед отходом успели. Ну, и за каждого погибшего при взрывах немца – по 50 жителей. Без разбора, кто под руку подвернулся. И еще местные предатели очень много народу погубили, кто радовался освобождению после первой оккупации – всех местная сволочь взяла на карандаш и потом продала фашистам.

— Страшно было? — участливо спросили от стола с ватными шариками.

— Сначала – очень. А потом отупели все, невозможно бояться все время, тем более, что все страшнее и страшнее становилось. Трупы убитых мы вынести не успели, их несколько сотен было, спасали тех, кто еще жив остался, прятали, где могли, в подвалах и всяко разно, как получалось. А потом наш профессор, который всем госпиталем руководил – распорядился, чтоб всех раненых из подвалов и госпиталя №3 что в Клиническом городке, мы там тоже попрятали кого можно, перенести в корпус № 8, к нам. Немцы ему сообщили, что так не тронут, будет там "лазарет для военнопленных", а всех кто будет не в нашем корпусе – тех уничтожат. Как мы торопились! Бегом носили, чтобы к сроку успеть. Электричества уже не было, лифты стояли, все по лестницам. Успели вовремя! Таким образом, в одном месте было собрано свыше 300 наших пациентов.

Медсестричка перевела дух, потом таким же монотонным механическим голосом продолжила:

— В три часа должна была начаться операция, наш хирург уже размываться начал – как внизу бабахнет! До того там стучали чем-то, но мы внимания не обратили, а грохнуло сильно. И загудело странно. Кинулись смотреть – а на первом этаже дверь забита и огнем полыхает. Хирург, как был – с мытыми руками, держит их поднятыми, как положено, чтоб стерильность не нарушить, прибежал – а тут в окна бутылки с бензином или еще чем-то полетели, полыхнуло моментально и сразу все в дыму. И раненые закричали все! Они же ходить не могут, к койкам своим как прикованы, а тут пожар! И слышим – немцы на улице веселятся, хохочут – и опять бутылки в окна. Только стекла со звоном лопаются. И не вылезешь – решетки поставлены еще при царях. Хирург кричит: "Все, кто может ходить – за мной, к северным дверям! Дышать через мокрую тряпку и пригнитесь – внизу дыма меньше!"

Северные двери немцы заколотили тоже, не выйти. Обе забили входные двери. Врач нас повел по лестнице – в туалет на второй этаж, он угловой был. А на улице стрельба, совсем рядом. По дороге тряпок каких могли похватали, намочили, кто чем успел – дышать и впрямь стало легче и внизу под дымом, он на пол-помещения висел облаком, в туалет забрались. Аккурат – угол здания. В окошко глянула – немцы цепочкой редкой стоят, а раненые, кто до окон дополз – выбрасываются с высоты, бьются об асфальт, корчатся, а немцы веселятся и тех, кто еще пытается ползти – стреляют. Тут я сомлела, меня по щекам в чувство привели. Тряпками щели под дверью позатыкали, сидим, ждем, когда до нас огонь дойдет. Хирург в окошко иногда поглядывает, что там – смотрит. Пересчитались – с ранеными ходячими набралось нас 36 душ. Те, кто остались – уже и кричать перестали, только слышно за дверью, как огонь ревет, словно там мартеновская печь.

Приготовились умереть, а тут за окошком фыр-фыр-фыр – немцы в свои грузовики попрыгали и укатили, видно посчитали, что дело сделали. А у нас уже в туалете, только сидя на полу и скорчившись жить можно было – дым наверху стоит и все ниже и ниже опускается, словно пресс гидравлический. Ну, а как фрицы укатили, так сразу же мы из тряпок попытались веревку сделать – но короткая получилась, привязали ее к батарее и сначала хирург спрыгнул, потом – кто посильнее, а потом раненых принимали. Жар калильный от горящего здания, волосы на голове трещат и воняют паленой шерстью – а мы работаем. Последнего приняли, отбежали от жара-то – тут и стали перекрытия рушиться. И все…

Анечка замолчала. Остальные тоже сидели тихо. Потом не удержалась самая любопытная:

— А дальше как вы выжили?

Рассказчица тяжело и прерывисто вздохнула. Ответила просто:

— Самое трудное было из города выбраться. Были в городе знакомые, а у кого и родственники. Медику в деревне рады, так что кто сумел выбраться – выжил. Знаю, что наш профессор уцелел и хирург-грузин тоже и еще одна наша медсестричка.

— Встретились с ними?

— Нет. Меня допрашивали как свидетельницу, собирая материалы для Комиссии по злодеяниям, ну, то есть, — тут Анечка собралась, сосредоточилась, — для Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причинённого ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР. Вот. Там как раз уже были показания остальных, судебно-медицинские акты, фотографии… Немцы ведь так ничего и не убрали, так что я видела обгорелые скелеты на ржавых остовах коек. Наши как сняли кровельную жесть сверху пепелища – так в углях они слоем. Кровати и скелеты… И самое заметное – молодые зубы…

— Убивать их надо. Всех. Чтоб и на семя не осталось, — спокойно и убежденно сказал ширококостный. Волков только сейчас понял, что просто исхудал мужик сильно, а до войны силачом был определенно. А еще понял, что приучилась Анечка беззвучно плакать, чтобы там, на оккупированной территории ее не услышал кто чужой и злобный. И да – ему очень захотелось поубивать эту сволочь, которая приперлась сюда к нам веселиться, калеча и убивая беспомощных людей. Заставляя молодых женщин сознательно себя уродовать, не давая даже поплакать по-человечески.