За тебя, Севастополь&#33;<br />(Из цикла «Черноморская одиссея»)

Темная ночь уже опустилась на море, но взгляд Местникова отчетливо различает белые комки пены вокруг соседних катеров, мчащихся, как приказал комдив еще перед уходом из Караджи, строем уступа, и вырастающие на горизонте силуэты вражеского каравана. Да, боцман Самсонов не ошибся. Караван состоит из двух БДБ и четырех СК — сторожевых катеров, охраняющих конвоируемые суда по двое с борта. БДБ низко сидят в воде, до отказа нагруженные фашистами и награбленным добром…

Местников выбирается из среднего люка и кричит в ухо Умникову:

— Жми, командир! Жми на головную! Пока спохватятся — схарчим!

Поглощенный атакой, захваченный стремительностью движения, чувствуя себя неотъемлемой частицей порыва, влекущего катер наперерез врагу, Умников отрывисто бросает в ответ:

— Веду на кратчайшую дистанцию, иначе боюсь промазать!..

Ответ успокаивает комдива. Теперь Местников не сомневается, что молодой лейтенант сумеет взять точный прицел и разрядиться наверняка. В словах Умникова комдиву слышится многое, но прежде всего нежелание израсходовать торпеду впустую, характерное для настоящего бойца, дорожащего каждым выстрелом, и особенно важное для тех, кто при встрече с противником располагает ограниченным количеством боеприпасов…

Катер уже проник за черту охранения. Прямо перед ним черным гробом колышется на зыби силуэт головной БДБ. Правее ее едва проступает над поверхностью моря ближайший корабль конвоя. В стороне от него смутно виднеется бурун катера Гиршева…

Стиснув обеими руками штурвал, отсчитывая секунды, Умников ждет, когда верхняя надстройка БДБ сравняется на уровне глаз с высотой буруна у форштевня.

Тем же самым, дублируя правильность глазомера лейтенанта, занят командир дивизиона.

Противник молчит. Караван в полном походном порядке следует прежним курсом. Фашистские наблюдатели бездействуют.

На мгновение Местникову чудится, что Гиршев застопорил моторы. Он встревоженно всматривается… Нет, все в порядке. Бурун соседнего катера держится на курсе фашистского СК.

— Молодцы! — облегченно выдыхает комдив, поняв, что Гиршев и Хабаров в точности выполняют маневр, стараясь привлечь к себе внимание противника и дать Умникову время разрядиться. — Два с половиной кабельтова, — определяет он расстояние до головной БДБ и, не утерпев, подсказывает в тот момент, когда рука Умникова ложится на кнопку выбрасывателя:

— Залп! Отворачивай вдоль каравана!..

Рубиновый огонек лампочки под кнопкой вспыхивает и гаснет, прикрытый ладонью.

Лейтенант не нажимает, а что есть силы вдавливает кнопку в гнездо. Тут же отпустив ее, он безостановочно вращает колесо штурвала: надо увести катер в сторону от курса, чтобы уступить дорогу торпеде.

Белой молнией промелькнув в ночи, она исчезает у борта головной БДБ.

Умников не видит ни разбега торпеды, ни того, что происходит спустя несколько секунд после залпа, когда огромный, чернее ночи, фонтан взрыва, подсвеченный изнутри пламенем, расплываясь, встает над морем перед глазами боцмана и комдива. Толчок взрывной волны, пронесшейся под водой, вынуждает покачнуться всех, кто находится в моторном отсеке и радиорубке, но лейтенант даже не ощущает его. Он ведет катер вдоль каравана и успевает разглядеть лишь корпус второй БДБ, заслонивший ее силуэт конвойного корабля да сверлящее ночь светлое пятно торпеды, выпущенной катером… Кажется, что именно в этот момент (хотя в действительности на расстоянии, уже недоступном для обстрела противником), командир дивизиона кладет горячую, тяжелую руку на плечо Умникову.

— Стоп моторы! — приказывает он.

— Промазал, да? — беспокоится лейтенант.

Комдив находит в темноте пальцы Умникова, крепко сжимает их:

— Поздравляю, командир! Можешь не сомневаться: еще полтыщи гитлеровцев на счет Севастополя записано твоей торпедой!

— А Латашинского?

— Сейчас узнаем. Вот они, друзья! — обрадованно восклицает комдив.

Из мрака один за другим вырываются три буруна и, опадая, открывают за собой знакомые силуэты.

Разом глохнут моторы, но тишина так и не наступает. Ночь неумолчно гремит выстрелами кораблей вражеского конвоя и раскатами канонады, охватывающими Севастополь от края до края, как гроза.

Двигаясь по инерции, три силуэта приближаются к борту головного катера.

— Умников! Михаил Павлович! Миша! — дружески окликает еще невидимый Хабаров. — Поклон от «завоевателей мира»! Опустились благополучно!

Смех обегает катера и обрывается, едва звучит голос Латашинского. Досада и огорчение слышатся в нем. Окликнув комдива, Латашинский докладывает, что выпущенная им торпеда пронизала вторую БДБ, но не взорвалась. Вражеское судно уцелело и ушло вместе с охранением обратным курсом в Севастополь.

— Повторим, товарищ комдив? — предлагает Хабаров и признается: — Охота на Севастополь глянуть…

Командир дивизиона молчит, прислушиваясь к раскатам канонады, обдумывая целесообразность погони и возможность второй атаки. Забираться в самую бухту?.. Он уже рассмотрел в ночи то, чего еще не замечают другие: контуры остова Херсонесского собора. Идти дальше, значит, подставить катера под огонь береговых батарей противника… Так подсказывает разум, а сердце спорит с ним, не желает подчиняться ему, тянется к зовущим, огненным глазам Инкерманских створов, по которым всегда определялся комдив на протяжении двадцати лет, возвращаясь с моря в главную базу флота. Огни створов притягивают к себе световыми магнитами, влекут, манят, тревожат самыми дорогими воспоминаниями юности, молодости, зрелости, проведенных в героическом мире на берегах севастопольских бухт… Среди таинственных когда-то пещер Инкермана… в развалинах древнего Херсонеса, между мраморными колоннами, башнями и храмами города, существовавшего за несколько веков до нашей эры… перед знаменитым полотном Рубо, занимавшим все здание Панорамы на Историческом бульваре и как бы переносившим зрителя в самый центр событий, происходивших тогда, при Нахимове… возле каменной плиты, положенной неподалеку от Памятника затопленным кораблям на месте будущего монумента в честь героев революционного восстания черноморцев… около Малахова кургана, вокруг которого, на дне оврагов, заросших степными маками, зарыты матросы — соратники Нахимова, герои первой севастопольской страды; революционные матросы с броненосцев «Князь Потемкин-Таврический» и «Георгий Победоносец», с крейсера «Очаков» и транспорта «Буг», с учебного судна «Прут» и минного крейсера «Гридень», казненные царскими палачами в годы реакции; матросы-большевики, расстрелянные врагами Советской власти в годы интервенции и гражданской войны… Прошлое, настоящее, будущее неразделимы в мыслях о Севастополе, воплотившем в своей истории славу флота, дух героизма всего народа, защищавшего родину даже в мрачную пору крепостного права, образы людей, имена которых, на веки вечные оставаясь в севастопольских летописях, принадлежат всей стране… Подвиг пяти черноморцев, Героев Советского Союза — политрука Николая Фильченкова и его боевых друзей — Даниила Одинцова, Юрия Паршина, Василия Цыбулько, Ивана Красносельского, которые со связками гранат легли под фашистские танки, чтобы не пропустить их у Дуванкойского шоссе к родному городу… Подвиг краснофлотца Ивана Голубца, Героя Советского Союза, ценой своей жизни спасшего корабль и товарищей… Подвиг портовых водолазов, которые провели в общей сложности свыше полугода в трюмах затопленных судов, доставая из них боеприпасы и оружие для севастопольцев… Подвиг комсомольца-моряка Александра Чекаренко, сумевшего сперва вывести в безопасное место горстку бойцов, которыми он командовал, а затем возвратиться к складу боеприпасов в штольне у Сухарной балки, чтобы взорвать и склад, и фашистов, уже проникших в штольню… Подвиг паровозной бригады бронепоезда «Железняков», выводившей его под обстрелом на огневую позицию, расположенную на расстоянии всего лишь двухсот метров от вражеских дотов… Подвиг старшины Пустовойтенко, шестнадцать часов простоявшего на вахте в отравленной парами бензина и углекислотой подводной лодке после пожара на дне Песочной бухты и не поднявшего лодку на поверхность до назначенного срока… Подвиг и выдержка… Выдержка — прежде всего…