Наглое игнорирование (СИ)

Подбежал повар, засуетился вокруг, причитая. С трудом расслышал, что вся спина в дырках и от этого ослаб еще больше. Еще кто-то подоспел, стали стягивать гимнастерку, когда увидел, как ее порвало – глупая мысль в голову пришла "шить замучаешься". Потом дошло, что и со спиной то же самое, чисто решето! Мотали бинтами через грудь, а все лилось. Зря сразу лег, как заорали "воздух"! Сделал бы пару шагов, потом залег – глядишь, и не попали бы.

Понесли куда-то. Повар, от которого вкусно пахло супом, помог встать, потащили дальше, поддерживали под руки, потому как у самого бессильно ноги подгибались, словно пьян не в меру, не держали тело. Догадался, когда усадили рядом с вислоусым дядькой-регулировщиком. Понял, что повар сообразил, что делать – сейчас комендач остановит первую же порожнюю попутку и в госпиталь. Про приказ попутному транспорту обязательно подвозить в тыл раненых старшина знал, зачитывали. Ох, не вовремя-то как продырявили! Хотя, а когда такое может быть, чтоб вовремя?

Крови, видно, много потерял – обмяк и обомлел. Из последних сил держался. Чтобы не распластаться жижей. Как медузой дохлой. Видел старшина этих медуз, словно после шторма на берег кто-то студень из тарелок повыковыривал на берег. Не хотелось так. Тошно было и – страшно. Больно уж ран много сразу. От одной-то три месяца лечили – а тут вся спина!

Как из-под воды расслышал перебранку – усач-регулировщик уже тормознул грузовик, водила пытался отбрехиваться, но комендач и повар в две луженые глотки его задавили. Тесная кабина, водила верещит, что с раненой спиной на ящики лучше в кузов, а повар его шестиэтажно обкладывает. Сел кое-как – боком, спина уже огнем горела и дергала острой болью при каждом движении.

— Горячим покорми! — успел велеть повару. Тот, сочувственно морщась, кивнул совершенно по-граждански, прикрыл аккуратно дверцу, и его озабоченная физиономия уплыла назад.

Тут-то и накатила основная боль. Свету белого не взвидел. Сидел, сжав до хруста зубы. Поневоле проскочила мысль, что на четвереньках бы в кузове и то было б не так больно, а тут каждая кочка под колесами толкала развороченной спиной то об спинку сиденья, то об дверцу, отчего из глаз буквально сыпались искры. Чуточку вдруг легче стало, присмотрелся затуманенными глазами – слезы текли самопроизвольно и от того, что глаза запорошило и оттого, что было нетерпимо больно. Встали почему-то. Водитель из кабины выскочил поспешно, побежал к стоящей машине-фургону. О чем-то говорят, руками машут вместе с вылезшим из фургона водилой. Бабенка какая-то рядом растерянная крутится.

— Вот, старшина, медицина для тебя, заплутали, задники безголовые, да я им дорогу разъяснил! Все, теперь тебя в госпиталь, а мне сиденья полдня мыть, ты мне тут все кровищей унавозил, — весело и облегченно болтал шофер, помогая обессилевшему старшине вылезти из кабины.

Оставшееся путешествие Волков вспоминал, как самый страшный кошмар своей жизни. Новый водитель был на голову малоопытнее, ехал по сплошным буеракам, словно дрова вез, в фургоне перекатывались пятеро раненых, летая от борта к борту, матерясь уже сорванными голосами, двое вскоре замолкли совсем, волохаясь безвольными тряпичными куклами по жесткому дну кузова, только чуток присыпанному сеном. Сначала Волков мечтал лично пристрелить шофера и дуру кудлатую, наверное, сопровождавшую медсестру, потом на ненависть уже сил не оставалось, и только хотел удержаться и не сдохнуть при очередном швырке по кузову и удару об доски.

Наконец потерял сознание, это было самое лучшее за всю поездку. Очнулся – непонятно, сколько времени был без памяти. Лежал, уткнувшись носом в черный матерчатый танковый шлем на голове соседа. Потом его потянули за ноги, опять небо увидел мельком, потом траву, сильно потоптанную, мятую не раз. Перевалили на носилки, все закачалось в ритм шагам. Опять трава у лица.

Отлежался, немножко в себя пришел – не полностью, а так, на осьмушку. Пригляделся. Точно, не то медсанбат, не то госпиталь. Белые халаты, палатки, а он сам лежит в шеренге других раненых. И в сортир страшно захотелось. Мочить портки было слишком стыдно, не рядовой новобранец все-таки. В пять приемов встал кое-как, дергаясь от пронизывающей боли.

— Ты куда собрался? — злой санитар рядом в зачучканном халате.

— Поссать, — сквозь зубы прошипел Волков.

— Стой. На котелок! — дал мятый, старого образца. Озираясь, старшина кое-как рассупонился. Загремел струей, дивясь равнодушию санитара. Видно этот старый хрыч и не такое видал, пообвыкся. Да и сам Волков так прилюдно бы раньше мочиться не стал, а тут – не до сантиментов уже, слишком измучился.

Только закончил и убрал хозяйство, застегнуться не успел – молоденькая симпатичная деваха в халате и белой шапочке.

— Что тут? — нетерпеливым звонким голоском.

— Не кашляет, моча без крови, ранен в спину, — ответил деловито санитар.

— Пусть ждет!

И Волкова опять уложили лицом вниз. Ждать, значит, своей очереди. Но старшина был не вчера рожден, не теленок мокрогубый. Лежать и ждать – оно в постельке хорошо, а когда весь в дырках – надо поближе к палатке лечь, оттуда первей заберут, чем когда где-то на самом краю валяешься. И опять поскуливая от режущей боли, Волков стал вставать, как только санитар отошел. Встал, распрямиться не смог, опять слезы потекли. Шаг, еще шажок. Уже ближе… Костыль бы, али палку какую…

— Вовков? — странный голос сбоку.

По-черепашьи, словно из панцыря неподъемного выглядывая, посмотрел искоса.

Этот без халата, капитан, морда перекошена, вся в шрамах.

— Вовков! — радостно так, словно родственник. Но старшина всех родственников помнил, такого – точно не было. А думать, вспоминать – сил не было никаких.

— С ним што? — это к подоспевшему другому санитару кривомордый обратился.

— Непроникающие множественные ранения спины, почки, легкие не задеты, тащ капитан! Номер в очереди – 16, — деловито растолковал тот, что в халате. Почтительно этак докладывает. Видно капитан тут не последним ходит.

— Давайте его в госпитавьную паватку, — распорядился капитан.

Сначала Волков терпел, пока квадратная и усатая тетка-доктор копалась и рылась железяками в его изодранной спине. Потом рычал. А дальше уже визжал, отстраненно удивляясь, что ухитряется верещать таким неприличным тонким голосом, но ничего поделать с собой не мог, очень было больно, а когда в голос орешь – как-то легче. Ворчание басовитое врачихи игнорировал. Кое-как продержался почти до конца.

И вырубился, когда бинтовать стали.

Пришел в себя только на следующий день, а может – и через день, слабый, словно новорожденный котенок. Попытался поесть кашу, которую ему под нос подставила толстенькая сестричка, но опять мигом ослабел и уснул, как провалился.

А потом, очухавшись, увидел капитана.

Присмотрелся повнимательнее.

И узнал. Мальчишка-взводный, Финская. Был он такой весь из себя свежеизготовленный, как сияющий блестящий новый гривенник. А потом его подстрелил "кукушка".

Одни глаза прежние остались. А все лицо как прожевали. И все же – живой. Надо же. Потом так же во взводе другого бойца подстрелили – в окошко неосторожно глянул, сбоку и прилетело, пока перевязывали – помер. А лейтенантик вишь уже в капитанах! Одна беда – фамилию никак не вспомнить, а признаваться в этом стыдно. Потому осторожно и дипломатично поприветствовал и порадовался, что тот выжил. К месту помянул и того, другого, которому повезло меньше. Подумал, что везением назвать трудно, замялся.

Капитан покивал головой, поспрашивал на своем непонятном наречии, как дальше дела во взводе были, а потом просто и спокойно предложил Волкову остаться в медсанбате. Пояснил, что все время медсанбат идет хвостом за танками, потому есть большая вероятность нарваться на немцев и потому персонал должен быть боевым. Хмуро сказал, что видел, как два медсанбата на его глазах немцы уничтожили и не хочет, чтобы и с третьим то же было. Для этого шоферы и санитары должны быть толковыми и надежными, вот как бывший его замкомвзвод Волков. Чтоб голова на плечах, а не горшок. А медали с орденами и тут получить не проблема.