Наглое игнорирование (СИ)

Быстров только носом посопел, очевидно, представляя себе бурелом и мешанину в ведомостях на вооружение. И как в воду глядел.

Отрабатывая взаимодействие с полковым медицинским пунктом танкистов, Берестов прибыл туда очень вовремя – корпус продолжал двигаться вперед, катил катком, начальник ПМП развернуться даже не успел (или не захотел) и нашел его неугомонный капитан как раз там, где оказалось очень уместно – а именно в автопарке румынском, где стояло вроссыпь две сотни заснеженных грузовиков, даже еще не оприходованных. Обилие трофеев сделало мазутников щедрыми (а равно и довод о том, что при наличии автотранспорта эвакуация раненых героев с ПМП будет моментальной и безостановочной) – и уже до вечера пять не самых новых, но вполне годных грузовых "Ситроена" были представлены пред ясны очи начальника медсанбата, благо зампотех танкистов к просьбе своих медиков отнесся с пониманием.

Военврач глянул на прибыток, вздохнул и неожиданно произнес:

— Больно уж все хорошо идет.

— Компенсасия. За те годы, — постарался успокоить его Берестов. Особенно горевать военврачу было некогда – потому как не одно, так другое – медсанбат, пыхтя от усердия, догонял стремительно идущие части корпуса. Разворачивался, тут же практически – сворачивался и опять догонял. Встреча в заснеженной промороженной степи своих прущих навстречу стала праздником. Все. Завязали оккупантам мешок. Теперь немцы и всякие их сателлиты были отрезаны от и так убогого из-за бездорожья зимнего снабжения.

Берестов радовался – но в меру. Он отлично знал, что немцы не боятся, в отличие от наших, окружения – и дыру к ним в котел пробьют и по воздуху снабдят. Демянск, Холм и многое другое тому было в подтверждение.

Неисправные пулеметы с грузовика, сильно беспокоили его. Сам-то грузовик уже починили и он бодро возил положенный ему медицинский груз, благо места вокруг тумбы хватало, а пулеметы все еще были нерабочие.

Поездки с шоферами дали немало – стрелкового оружия теперь хватало, нищие румыны нацыганили себе в армию всякого разного со всей Европы, потому если за ручные чешские пулеметы пришлось постучать челом, то винтовки манлихера танкисты отдавали без капли сомнения, посмеиваясь от души над жадным начштаба, а вскоре и чешских маузеров уже было некуда девать. Вот от чего капитан отбрыкался – так это от предложенных ему с усмешкой румынских Шоша. Щедрые гусеничники предложили аж полста штук. Те три французские машинки, которые он от нищеты выпросил при формировании, уже достаточно себя показали с худшей стороны. Патроны к ним уже кончились, капитан, убедившись в никчемности этого оружия, безо всяких яких извел их при стрелковой подготовке личного состава. Теперь дурацкие железяки только мешали. Сдать их обратно на склады корпуса было невозможно, естественно, что раз выклянчил-то и пользуй, если так все будут брать – сдавать, то порядка не будет никакого, мало ли у кого какие хотелки.

Кладовщик прямо посоветовал потерять нелепое и бесполезное железо при первом же авианалете врага. Вроде как пошутил, но глаза были серьезными. Совет Берестов запомнил, ему самому мертвые графы в ведомостях даром были не нужны, тем более, что бестолковые Шоша гордо величались "ручными пулеметами" которые по штату вообще медсанбату не положены. И уж если получать втык от какой-нибудь высокой комиссии – так хоть за дело.

Еще не получилось ему раздобыть пушку, хотя очень хотел. Намертво в памяти остались два жестяных танка, нагло и безнаказанно расстреливающие мечущихся медиков и раненых, и нечем было панцеры остановить, хоть зубами кусай. Что-что, а отлично понятна простая вещь – к медсанбату прорвутся, скорее всего, не самые бронированные, но зато самые шустрые жестянки.

Как пехотный командир, Берестов отлично знал весь невеликий противотанковый арсенал, который имелся у пехоты РККА и, честно признаться – не радовали его ни гранаты Сердюка, которые вполне могли бахнуть сразу же при выстреле из приспособленной для этого винтовки, ни, по зрелом размышлении – ампулометы, был теперь сам рад, что не разрешил их брать военврач, ни противотанковые гранаты и бутылки с КС, которые годны для броска из окопа полного профиля, но в условиях развернутого медсанбата – самоубийство групповое. Раньше надо убить танк, чем он в расположение въедет. Вроде это могут противотанковые ружья, но они по счету идут – и только в боевые части, дефицит. У немцев они тоже есть – попадались Солотурны, когда был командиром похкоманды, но тут у румын такого нет.

А пушки были пока слишком ценным трофеем, и раздавать их направо-налево не могли захватившие их танкисты. Довелось видеть вблизи, эти противотанковые пушечки, так и стояли, выстрела не сделав, в своих заснеженных орудийных ровиках – танкисты зашли по степи сзади, и артиллеристы мигом задрали лапы в гору. Шли теперь в длиннющих колоннах пленных где-то в тылу, отличаясь от немцев дурацкими высокими бараньими шапками.

Пооблизывался Берестов, но – увы. Пока медсанбат был без пушки.

Совершенно неожиданно его почин приобрел верного союзника, хотя и немного иначе рассчитывающего усилить боеспособность медсанбата. Сменился комиссар. Предыдущий, внезапно заболевший язвой желудка, убыл на лечение в тыл, причем Берестова поразило, что у этого невзрачного субъекта оказалось багажа – четыре немалых чемодана, да два вещмешка. Простились с этим комиссаром медики, плохо скрывая радость, потому что был этот тип нудным, косноязычным и удивительное имел умение бесить своими выступлениями, ухитряясь даже вроде бы интересную информацию изложить так, что невыносимо хотелось спать, но при том еще долго в ушах словно бы зудело, такой особенностью обладал тонкий и неприятный голос лектора-комиссара, скрипучий и монотонный.

— Дипломатическая болезнь, — не очень осторожно обмолвился в разговоре со своим начштаба военврач второго ранга. Тут же спохватился, но начштаба только головой кивнул. Ему тоже показалось, что комиссар люто боится фронта и когда убедился, что медсанбат хоть и тыловое учреждение, но уж больно к передовой близкое, так сразу и расхворался.

Вместо него прибыл на замену старый большевик с такими усищами, которые впору было назвать "Мечта Буденного". Берестов сначала определил его, как известный ему уже типаж комиссара-барабана, шумного, безапелляционного, вечно сующего свой нос в чужие дела. Но этот был тих, сумрачен и свои прямые обязанности хоть и выполнял в полном объеме, но словно бы спустя рукава, совсем без огонька, что несколько не вязалось с это такой бравой типической внешностью. Потухший какой-то был дед.

И совершенно неожиданно оживился, когда увидел установку с пулеметами. Словно свет включили. Огорченно осмотрел пулеметы, убедился, что пулеметы нерабочие и досадливо морщась посетовал Берестову, что хорошая вещь, а вот – не пашет. И совершенно неожиданно для капитана признался, что был под бомбежкой в Сталинграде. Той бомбежкой, что снесла город, еще до подхода вермахта. Начштаба ничего об этом не слыхал, а комиссара словно прорвало и он рассказал, потоком, неостановимо – и на этот раз живо и образно, как люфтваффе выжгло город, как 23 августа сотни самолетов раз за разом, непрерывно сменяясь в небесном механическом конвейере, сыпали поочередно фугаски и зажигалки, зажигалки и фугаски, и опять зажигалки, горевшие адским, невиданным ранее сине-белым, слепящим огнем, как пылал весь город, дома, нефтехранилища, больницы, школы, детсады, спичками пылали телеграфные столбы, как люди толпами, в дымящейся от жара одежде, бежали к Волге, но и там не было спасения, потому что горящий бензин и мазут из взорванных хранилищ превратил реку в огненный поток, текла не вода, а жидкое пламя, яростный огонь, днем от дыма стало темно, как ночь упала, как он со своим отрядом пытался спасти кого мог, но куда там! Вот что попы про ад говорили – точно все и было на земле. И люди горели, как живые бегущие факелы… И летчики видели, кто там на берегу толпами. И бомбами в толпу…

— Маленькие трупики, косточки, они в асфальт вплавились, от жара улицы размякли и люди как мухи там в патоке, дети, женщины. Впаялись, представляешь, капитан? Бойцов там не было, бабы и дети, гражданские. И даже собрать и похоронить их нам не дали – еще несколько дней бомбили, с остервенением, с какой-то механической садистичностью. Смрад горелого мяса… Несколько дней отбоя воздушной тревоги не было. Сыпали и сыпали. Никакого военного смысла в этом не было, только зверство. И теперь даже не узнаешь, сколько они людей убили, но то что десятки тысяч – это точно. И я им этого не прощу, пока жив. Не люди они, палачи гитлеровские. Капитан, почему у тебя пулеметы неисправны? — вдруг внезапно обратился комиссар, уставясь в лицо Берестову мокрыми глазами.