В сложном полете

Жуть охватила смотревших, в том числе и меня. Как всегда, я жался к матери, закрыв глаза, но все равно хоть краем глаза, да смотрел кино.

Послышались плач, стоны, выкрики. Все были в Испании, в Мадриде, вместе с испанцами переживали боль, горе, страдания…

Весной в посевную и в конце лета в уборочную папка с мамой по неделям жили в поле. Нам часто приходилось домовничать одним. В холодную погоду мы забирались на широкую русскую печь и, положив под головы валенки, рассказывали друг другу сказки и страшные истории. Часто уезжали наши родители в райком партии — на собрания, заседания, бюро, пленумы, конференции, переклички — на сутки-двое в Синарск…

Непонятное было время. В деревне, производившей хлеб, не было и негде было купить его. Отец с матерью всегда привозили хлеба и разной еды. Мы с нетерпением и радостью ждали их приезда, который превращался для нас в праздник.

Но не всегда было так. Однажды ночью я проснулся от лая Шарика — здоровенной овчарки, привезенной еще из Синарска. Он бегал из комнаты в комнату и злобно, угрожающе рычал, порываясь выскочить на улицу.

— Вовка!.. Валька!.. Чё тако? — боязливо проговорил я, расталкивая, спавших по бокам брата и сестру.

— А-а, — спросонья замычал Владимир. — Не знаю…

— Ой! Ой! Ой! — захныкала Валя. — Опять воры лезут?!. И что за напасть така!..

Она была права. Только на моем коротком шестилетнем веку они пытались залезть к нам уже дважды. В прошлом и позапрошлом годах, когда мы жили еще в Синарске. Но все кончалось пока благополучно, благодаря этому же Шарику и маме, которой нет сейчас дома… Проклятые воры! И всегда-то они лезут, когда нет папки. Будто нарочно следят за ним. Уж он бы им показал!.. Отучил воровать-то!..

— Ой! Ей! Ей! — стонала Валя. — Если залезут — убьют нас! Убьют!..

Неистово с рычанием лаяла собака. В комнатах и за окнами густая, как вар, темнотища. В промежутки между взрывами лая из маленькой комнатки, окно которой с одной плохонькой рамой выходит в черемуховый сад, доносится какой-то скрип и срежет.

Я лежал ни жив, ни мертв между братом и сестрой, готовый в любую секунду заорать до беспамятства. Ужас и страх сильнее «испанских» сдавили меня, не давая пошевелиться.

Наш дом стоит на косогоре, на отшибе деревни. К соседям не добежишь. Да и у дверей, может, караулят… Страшно выйти.

— Вовка! Ленька! — шептала Валя. — Айдате в подполье!.. Может, там не найдут и не убьют!..

— И здесь не убьют! — уверенно ответил Вовка. Он тихонько встал с кровати и скрылся на кухне. Потом, сопя, вернулся назад, неся что-то тяжелое.

— Вовка! Вовка! — звеняще шептала Валя. — Чё ты удумал, торопыга, говори!..

— А вот! — шепотком отвечал он. — Топором как трахну! Башку расколю!

— Не ходи туда! Не ходи! Полезем в подполье!?.

— Ну тебя! Лезь сама! — и он на цыпочках, крадучись, пошел в маленькую комнатку.

Тихо ругаясь, встала с кровати Валя.

— Куда ты? — пискнул я.

— Взгляну, чё он делает. Да ухват возьму.

Она тоже скрылась в кухне, потом прокралась в комнатку.

Лежать не было сил. Я встал, с трудом в темноте нашарил штаны и рубаху. Оделся. Прокрался к комнатке, заглянул. Владимир стоял в углу у окна с поднятым над головой топором. Валя — у круглой печки с выставленным вперед ухватом. Шарик, встав лапами на подоконник, оглушительно лаял в окно.

Неожиданно комнату осветили лучи фар. Послышался шум подъехавшей машины. Затрещали кусты. Раздался ружейный выстрел. В ответ защелкали сухие пистолетные. Послышались знакомые голоса.

— Папка приехал! — обрадовалась Валя.

— Мама тоже! — сказал в полный голос Владимир.

— И папка, и мама, — добавил я.

Мы пошли к двери в сенки.

— Вова! Валя! Не бойтесь! Открывайте! — слышалось с улицы. — Это мы!..

Папка вошел в кухню, прихрамывая, опираясь на мамино плечо.

— Не бойтесь! Не бойтесь, детки! — успокаивал он нас. — Мне немного ногу поцарапало.

Он проболел с неделю. Каждый день подолгу беседовал с нами, рассказывал про свое детство, про жизнь до революции, про гражданскую войну в Среднегорье, про своего отца Ивана Григорьевича, который был начальником уездной милиции в 1919 году в городе Угорске.

Мы, затаив дыхание, слушали его рассказы.

— Почему мы так живем? — любил говорить он. — Потому что не все люди одинаково работают. А если будут работать все вместе, да добросовестно, без обмана, без лени, помогая друг другу, да выручая, как родные братья, то жизнь будет совсем другой, для всех счастливой и богатой!.. И будет та жизнь называться коммунизмом…

Особенно запало нам в головы событие, когда папка мальчишкой был мобилизован колчаковцами в обоз, из которого в одну из ночей убежал, уведя с мужиками почти всех лошадей.

— И не страшно тебе было, когда за вами погнались? — спросил Владимир. — Ведь могли догнать и убить?..

Папка улыбнулся.

— А тебе не страшно было стоять с топором у окна?.. И ждать бандита?

— Страшно…

— И мне было страшно. Но не мог же я служить белым, когда отец воевал против них.

— Мы тоже будем тебе помогать, — заверил я.

Осенью 1937 года отца перевели работать снова в Синарск. И наша семья переехала туда.

3

Жара. Темно-голубое небо словно сдавило землю со всех сторон. Ослепительный шар солнца висит на нем, точно прибитый. Ни ветерка.

В дорожной пыли, лежащей толстым слоем, купаются, раскрыв клювики, нахохлившиеся воробьи. Деревья, будто разомлев, не шелохнут ни веткой, ни листиком.

Мы сидим на горячущих каменных плитах террасы. Мы — это я — девятилетний белоголовый пухляк. Мой старший брат Владимир. И приятель брата — смуглолицый, чернявый Пашка Засыпкин.

Вовку знают в городе как отчаянного драчуна с хулиганами. Сам Мишка Мирон — главарь городских ребячьих шаек и главный авторитет среди них называет брата уважительно и ласково Вовочка, а чаще Адмирал.

Я, конечно, безмерно горжусь братом. Но никогда не прошу у него помощи в стычках. Мне стыдно просить его заступиться, хотя большинство мальчишек даже хвастаются своими покровителями и защитниками. Ребята нашего класса с восторгом рассказывали мне про Вовку, его бои и победы, не подозревая, кто он для меня. Был даже случай, когда один мальчишка пригрозил мне Вовкой Ушаковым, который за него «восстает». Однофамильцем считают…

Перед нами на песке играет пацан. Он рыжеволос, конопат и черен от загара. А может, от грязи. В одних трусах, не обращая внимания на нещадно палящее солнце, он поглощен строительством какой-то крепости. Ползает на коленках, сгребает песок. На вид ему лег семь, не больше.

Глядя на него, я тоже начинаю выкладывать на плите «ограду» из камешков. В поисках их спускаюсь по ступенькам, приближаюсь к мальчишке.

— Не бери здесь камни, мои, — недовольно бурчит пацан, повернув голову и меряя меня взглядом.

— Ты их купил, что ли? — возмущаюсь я и, набрав полные горсти, возвращаюсь назад.

— Чё ты его не стукнул? — говорит Пашка. — Дал бы пару раз, пусть не вякает.

— Зачем? — удивляюсь я.

— Ты что, боишься его? — вмешивается брат. — Я слышал — ты никогда не дерешься. Верно?..

Мне стыдно сознаться, я краснею.

— Не-ет, — мотаю головой.

— Ну если нет, так иди и надавай «подсаненку», — подзуживает Пашка.

— Зачем? Он ведь ко мне не лезет?

— Что, дрефишь?.. Не дрефь! Мы поможем, — не унимается Пашка. Видно, ему очень хочется поглядеть на драку.

— Я не дрефю. Из-за чего драться-то? — и, повернувшись к брату: — Ты ведь сам говорил — драться надо тогда, когда обижают слабого или защищаешь его.

— И сейчас это скажу. Но бояться драки не надо.

Я победно гляжу на Пашку. Тот замолкает.

Откровенно говоря, я по-настоящему ни разу не дрался и драка мне противна. С неприязнью смотрю на мальчишку, роющегося в пыли. Черт послал его на мою голову! А он продолжает строить крепость, точно не слышит нас.