Наглое игнорирование (СИ)

А еще в деревне стало много рыбы. Когда понял Иван Валерианович – откуда, за голову схватился. Тут же поехал на место сбора голов, ругая себя за то, что протабанил ситуацию, много больных местных было, а матрос Ванюшка, ежедневно работавший там, докладывал, что все идет хорошо. Нашел, кому доверять! Никак не подумал, что найдется столько бесшабашных рыбаков, которые будут брать с места обработки коллекции драгоценных опарышей для успешного лова – рыба мушиную наживку хватала жадно и шла на крючок одна за другой, хороша оказалась наживка. Попытался добиться толку от сторожа, благо – почти сверстники. Но одноногий хрыч только рукой махал – дескать, нашел чего жалеть – чего-чего, а мух и этого добра мушиного на всех хватит – вон, как роями носятся. Сам сторож оказался заядлым рыбаком и жрал уху три раза в день, отъедаясь на свежей рыбке за всю голодную зиму.

— Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae [4] – только и оставалось сказать старому фельдшеру. Но и спустить самоуправство никак не получалось, особенно, когда увидел – сколько опарышей утащила мальчишеская ватага с клети номер пять.

— Ронял тебя аист в дороге, ронял, пинал, подбрасывал и снова ронял, да все головой оземь… — начал свою обличительную речь Алексеев, но сторож его перебил:

— А тебя, Валерьянкович, вообще нёс пешком, вес твой тяжел для полета – одного говна пуд. Да всего остального – фунт! Говнистый ты! Нешто мы не понимаем? Чего ты подпрыгиваешь, хромая голова? Тебе гнилые дохляки дороже живых людей? Вон, смотри мальчишки мордами порозовели на рыбке-то! Им же жрать все время охота, тощие, как велосипед почтовый, а тут – еда! А как на опарыша окунь клюёт! И у меня от свеженького чирьи прошли – а как полгода мучился – ни сесть, ни встать. Нашел ты чего пожалеть, вот уж кому сказать! Мы ж не за просто так! И я Ванятке помогаю и мальчишки тоже – вон, гляди – все фрицы облысели уже до голой кости, а кто с них волосню скребет? Ванятка бы один не управился, а пацанята ему и воду носят и вообще – помогают. А ты скрежалью скрежещешь, голова – два уха! — бойко и уверенно забурботал сторож. Вины за собой он точно не чуял.

— Для тебя, брюхо несытое – только еда! А у нас – боевой приказ – чтобы к зиме эти черепа уже на кафедре анатомии были на научном изучении! Боевой приказ, нас тут по фронтовым нормам пайками обеспечивают и тебя, старого пня, тоже от роты подкармливаем! От выполнения приказа жизни наших бойцов зависят, это ты понимаешь, форшмак селедочный, просроченный? Это ж государственной важности дело, а ты саботаж разводишь! Тебе опарыши – корм рыбий, а мне они – работники! Они точно с работой справятся. Если ты тут не угадишь всю малину, чирей на теле человечества! — разозлился Алексеев.

— Вона как! Значит тебе наша помощь – пустяк? Мы, значит, саботажничаим? Я – чирей, получается? А ты, значит, весь из себя андел небесный? — опешил сторож.

— А то ж как, балда ты еловая, хитровываренная! У нас на флоте традиция – боевую задачу выполнять обязательно. И будь уверен – мы ее выполним, даже если тебя в шею, рыбоеда подслеповатого, гнать придется! А ещё одна традиция у нас – уважать старших, то есть в данном случае, меня. Потому лаяться в ответ – забудь! А то лечить не буду. Разгавкался он, рыбоящер хвосторогий! Как лечиться – так Иван Валерьянович, да золотко ненаглядное, а тут гляди-ка – говнистый я! Понял меня? — всерьез разозлился фельдшер.

Одноногий махнул рукой, аж воздух свистнул и злобно захромал прочь. Алексеев, вынужденный оборвать начатое было выступление с заковыристой военно-морской бранью, в сердцах плюнул ему вслед и заковылял, щелкая раскуроченным давно суставом, в обратную сторону, вдоль стеллажей жердяных. И как на грех в глаза лезло, что ряды мертвых голов и впрямь сверкали вместо бывших раньше разноцветных шевелюр голыми костяными темечками, а скальпы и впрямь кто-то сбил прочь, валялись свертки кожи с волосами пообочь. Немножко остыл – работа и впрямь была сделана неплохо, уже сейчас плоть в основном исчезла с внешней части, теперь видно было – стоят черепа уже. И ведь немного времени прошло с последнего приезда сюда, а разница отлично видна. Чуточку попустило. Нашел Ванюшку – тот с трудолюбием муравья возился у самой первой клети. Точно – в прошлый визит – еще головы были, а теперь – уже лица сползли прочь, волос не осталось – голые черепа стоят, скалятся белыми молодыми зубами. И вроде как на них поменьше стало опарышей, так и плоти снаружи совсем мало. Ряды черепов, парадным строем, даже матерому медику – впечатление то еще!

Спросил, что Ваня делает? Тот с готовностью растолковал, показав выстроганную из деревяшки лопаточку, что помогает добраться червячкам, чтобы им кушать и чистить было удобнее. Смотрел матрос радостно и преданно, даже как-то и неловко стало. Может и зря накричал на старого сторожа? Но с другой стороны дай публике волю – самому потом тысячи черепов чистить придется, а это работа совершенно китайская.

Как человек дела – дохромал до сторожа, разрешил брать опарышей с того стеллажа, что заполнялся "некондиционными экземплярами". За работу сказал спасибо, но тратить опарышей с основных стеллажей запретил строжайше. Экспериментировать и рисковать, проверяя уверения рыбака, было никак нельзя. Хватит рыболовам и одного стеллажа.

Одноногий тоже уже подзатух, кивнул молча, после чего отбыл фельдшер обратно в деревню с несколько расстроенными чувствами, бурча себе под нос:

— Ну вот, устроил себе тут девиацию клотика с чисткой кавитации магнитного поля магнитуды гребного винта, больше делать было нечего старому дурню.

С самого утра, серенького, ненастного, сеявшего мелким паскудным долгоиграющим дождиком почему-то испортилось настроение, и сержант сердито сопел, не понимая – что не так? Еще раз всех своих проинструктировал, тем более, что местечко было непростым – здесь в этой деревне немцы зацепились и дрались, пока их не перебили. Оборону гансы успели подготовить, даже колючую проволоку в две нитки натянули и – по всему судя – поставили минное поле. В деревне, точнее – остатках поселения, в дырявом сарае на околице жило две мрачные старухи, такие, что краше в гроб кладут. Они и пожалились, что еще были с ними внучка и коза. Бахнуло в поле, когда коза пошла по первой травке пастись – и не вернулась коза. Хорошая была коза. Умная, сама от немцев пряталась. Окопантов пережила, а тут – трава. Внучка, девчонка бесшабашная, отправилась козу искать – и еще раз бахнуло. Старухи попались упорные, не побоялись – и нашли внучку, обратно принесли. Прожила та, страшно мучаясь, еще три дня – и отошла. Вон – холмик. Похоронили. А за козой старухи не пошли, хоть вроде и жить незачем теперь, а так помирать – с размолотой ногой – страшно.

Трава уже маханула здорово, разглядеть – что там, у корней – было трудно. Потому, для разгону, прошлись по немецкой обороне, собирая то, что могло пригодиться – или взорваться, или пригодиться для того, чтобы взорваться потом – но уже в нужном месте. Немцев тут было не больше взвода, причем трепаного сильно, неполного. Да и с бору по сосенке оказались фрицы – и пехота и несколько танкистов и еще какие-то прохвосты – в голубоватых шинелях. Пулеметных гнезд насчитал Новожилов полтора десятка – и в каждом гильз пустых по несколько ведер. Многовато для взвода. Подумал, что, наверное – бегали расчеты с позиции на позицию, судя по прелой соломе – из снега и льда бруствера деланы были, по морозу такие армированные ветками и соломой укрепления самую малость бетону уступают по прочности и устойчивости. Теперь все это растаяло и вздутые трупы тугими мешками валялись среди расщепленных и обгоревших бревен, битого кирпича, размокших писем, рваных фотографий и потускневших гильз. Ни оружия, ни боеприпасов толком. Нашли в жидкой грязи один пулемет – типовой немецкий с дырчатым кожухом, погнутый практически на прямой угол, да пяток винтовок, разбитых вдрызг. Ясно было, что трофейщики тут поработали еще тогда, по свежим следам, сразу после боя, вывернув фрицам карманы и подобрав все ценное. Помойка. Точнее – вонючая помесь помойки с перекуроченным кладбищем. От липкого дождика смрад разложения особенно одолевал. И совсем не понравилось сержанту то, что с поля, где колыхался бурьян, тоже несло сладковатой тошнотой. Поглядел вокруг. Нет в поле зрения холмика с фанерной пирамидкой или хотя бы палкой с жестяной звездой. Значит наши, что пали под этой убитой деревушкой – так в поле и лежат. И проплешины в траве очень уж характерные – аккурат, с лежащего плашмя человека. Даже отсюда несколько видно таких. Совсем хорошо, просто лучше некуда. Особенно учитывая, что поле это с минами. Точно – дальше ехать некуда, вылезай, сливай воду.