Эскадрилья наносит удар

Наутро, явившись пред светлы очи командира полка, я заявил об отказе поступления в академию до окончания командировки.

Суровый начальник нахмурил брови, рявкнул, что ему все ясно и чтоб я убирался по конкретному адресу, но краем глаза успел заметить, что, как мне показалось, глаза железного командора несколько потеплели…

Подготовка эскадры находилась на завершающей стадии. Мы уже съездили в Торжок, где находился Центр армейской авиации по переучиванию летного состава, и освоили «эмтэшку», т. е. модификацию «восьмерки» под названием Ми-8МТ, только-только появившуюся в строю и будоражащую воображение своими великолепными данными. До начала «вбрасывания» в Афганщину оставалось совсем ничего, и тут совершенно неожиданно у комэска вылез какой-то шишак на шее, говорят, воспаление лимфоузлов.

Представьте, что во время напряженного футбольного матча капитан команды получает травму и выбывает из игры… Представили? Теперь реакцию болельщиков и команды помножьте на десять и получите наши «чуйства» за десять дней до отправки в Неизвестность. Состояние, близкое к панике.

В командовании полка начались судорожные метания по поиску срочной замены выбывшему игроку. Рассматривались самые дикие варианты, вплоть до кандидатуры замполита соседней эскадрильи Ми-6-х. Но Судьба в виде решения вышестоящего командования распорядилась иначе.

Комэской в незнакомую эскадру, за неделю до выполнения такой Задачи, из другого гарнизона, абсолютно отличавшегося по установившимся традициям и порядкам от нашего, был назначен ГРУДИНКИН ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ!

Шок — это по-нашему, сказали бы сейчас. При первом появлении нового комэска эскадра жадно сотнями глаз и концами оголенных нервов впилась в его пока еще незнакомые контуры…

На офицеров спокойно взирал среднего роста человек. Лицо его с мягкими чертами привлекало внимание выражением здоровья, чистоты, уравновешенности и излучало флюиды спокойной уверенности. Светлые, по-военному аккуратно постриженные волосы оттеняли небесного цвета глаза, внимательно и строго изучающие строй офицеров эскадры. Аккуратная и влитно сидящая на ладной фигуре форма говорила о внутренней организованности и необходимой военности представшего перед нами нового командира. Невольный, еле уловимый вздох облегчения прошелся над строем.

И тут Грудинкин улыбнулся в ответ. Это была улыбка Гагарина, покорившая весь белый свет, улыбка, способная растопить любой лед недоверия, враждебности, предубеждения, и эскадра единым разумом поняла: НАШ человек!

Вот и все… Время, отпущенное на подготовку, истекло…

Наступил момент истины. Отгремели прощальные марши, отзвучали напутственные речи остающихся в родном гарнизоне командиров, начальников и сослуживцев, пробежали ручейки слез по милым жениным щечкам, выпиты обязательные традиционные посошки, стременные, закурганные и еще бог знает какие чарки. Эскадра ПОШЛА НА ВОЙНУ.

Тоскливо защемило сердце, особенно после того, как командир соседней эскадрильи, остающийся в родном «колхозе», с грустной улыбкой блаженного юродивого-провидца, провожая взглядом понуро расходящихся после построения офицеров, промолвил: «Не все вернутся…»

Но колесо судьбы уже неумолимо провернулось, заскрежетало и, все больше убыстряя ход, понесло эскадру на встречу с Неизбежностью, поджидающую нас всех вместе и каждого в отдельности…

Мы летим в самолете на завершающем этапе перелета из Кундуза в Кабул. Это уже Афганистан, и народ жадно всматривается из блистеров в проплывающее под нами пространство.

В самолете вместе с нами летит какой-то важный афганский чин с девочкой лет семи, наверное, для того чтобы через Кабул отправить ее в Союз. У девочки забинтованы голова, шея, руки, через бинты проступают пятна крови… Она не плачет, видимо, запас слез уже кончился. Хрупкое тело ребенка прямо срослось с фигурой отца, и нет силы, способной разделить их. Ее глаза навсегда впечатываются в память… Боже, что в этих глазах… Боль, страх, гнев, недоумение в бездонных черных озерцах маленькой старушонки сочетались с выражением трагичной неизбывности случившегося с ней, великой покорности судьбе, уготованной ей и близким этой девочке людям.

Острое осознание неправильности произошедшего пронзало при одном взгляде на маску, прилепившуюся к нежному детскому личику.

Кто сказал, что лицо войны — это уродливая морда громилы Марса? Для меня навсегда облик войны в сознании сконцентрирован в образе этой девочки…

Прошли Саланг — величайшую горную гряду Азии. Выходим в Баграмскую долину. Внизу проплывают лунные ландшафты непривычного для нас рельефа. Вдруг кто-то заорал: «Смотрите, работают!» Сплющиваем носы на стеклах, видим: пара Су-25-х проплывает под нами и заходит носом на склон горы. Неслышно и плавно отвернув от нее, они уходят с набором высоты в сторону солнца. Вдруг на выступе горной гряды расцветают пронзительно ярким красным цветом два бутона огня, мгновенно застилаемые огромным облаком пыли… Становится не по себе от мысли, что это — не полигонные стрельбы. Там, за клубами пыли, притаился враг, застигнутый лавиной огня советских ВВС. «А вдруг там не только враг», — внезапно пронзила мысль. И невольно все посмотрели на девочку. Надолго смолкли голоса, призадумался народ…

Наша эскадра дальневосточных удальцов высадилась на кабульский аэродром, место своего предназначения, 17 сентября 1981 года.

У вылезающих из доставившего нас самолета офицеров сразу возникло тревожное чувство, будто попали они на чужую планету.

Воздух, с первым вздохом после открытия люка ворвавшийся в ноздри, сразу обжег своим жаром и непривычным вкусом.

Он пах сложной смесью выхлопных газов, пыли, полыни и еще чего-то неуловимо горького, что еще не встречалось в жизни. «Наверное, это и есть запах чужбины», — подумали мы.

Справа, в предвечерней дымке сурово насупился склон горы, который казался настолько близким, что его можно было потрогать. Впереди, по направлению взлетной полосы, виднелась огромная каменная стена, поднимавшаяся до самого неба.

В воздухе висела пыль, поднятая винтами деловито спешащих на задание пары вертушек, и вот из нее, как джинн из кувшина, возник ПАВЛОВ.

Он не стал представляться, назвал только фамилию, но по уверенному тону, манере держаться, командному построению фраз сразу стало понятно, что перед нами — командир полка.

Высокий, кряжистый, с лицом, будто высеченным скульптором из скалы, он говорил что-то о порядке дальнейших действий, предстоящих вылетах, особенностях выполнения задач, но после трудного перелета смысл его слов доходил с трудом.

Зато насторожившиеся инстинкты чутко улавливали интонацию, мимику, жесты, манеру двигаться. Так прибившийся к дому щенок пытается разгадать хозяина с первых минут, добрый ли, будет ли бить, а если да, то чем? Сквозь нарочито суровую манеру говорить, используя командный голос, встрепенувшиеся рецепторы уловили тщательно маскируемые тревогу, заботу, нежность к этим небритым, почерневшим с дороги, скукожившимся от непривычной обстановки пилотягам, которые на долгое время станут ЕГО детьми, его продолжением, его кулаками, клыками, в той неотвратимой драке, которая уготована командиру и его «хозяйству» «партией, правительством», ГОСПОДОМ БОГОМ.

В авиации не принято называть начальника по званию, проще и честней, с оттенком признания профессионализма в летном деле и некоего сыновьего чувства звучит — «Командир», и уж высшее признание его состоятельности, когда народ зовет «Батей», но это только за глаза.

Командир (так с первых минут стали мы называть Павлова) переводил взгляд с одного на другого офицера эскадры, пристально вглядываясь в незнакомые пока лица.

Ненадолго задерживаясь на некоторых, пытался понять, уловить, используя весь накопленный житейский опыт и командирские навыки, что можно ожидать от ЭТИХ людей, какой толщины кишка у молодых, в общем-то, пацанов, представших перед ним из Зазеркалья, именуемого Дальним Востоком, что они могут натворить, к чему готовы в этой страшной, непонятной и непонятой еще в народе войне.