Эскадрилья наносит удар

Он должен знать качества каждого пилота и десятки умных инструкций (ошибись в их применении — и встреча с прокурором неизбежна). Только он и вышестоящие авиабоссы могут дать летчикам ряд экзотических допусков (право на выполнение определенных, редких видов полетов). Ему принадлежат право и обязанность определять готовность к самостоятельному выполнению молодым летчиком освоенных упражнений, проверять командиров звеньев (к. з.), которые в основном «инструкторят» своих пилотов, и многое, многое другое…

Нет, никто не говорит, замполит (к примеру, в эскадре) тоже важен и нужен, но вот он ушел в отпуск, и вроде ничего, никто за это время Родину не продал, а замкомэска, если вдруг слегонца (заболеет, мало ли, простуда, допустим, в понедельник обнаружится) — то все, кранты. Сразу в эскадре невроз, комэска бегает, кричит, потные к. з. сидят с унылыми рожами над своими кусками плановой таблицы, а свести вместе эти лоскуты несведующему — все равно что одновременно пытаться дуть в несколько саксофонов, или параллельно сшивать пиджак и брюки.

Надо сказать, что с начала учебного года (да-да, в войсках тоже ведется такой отсчет) боевой расчет нашей эскадры имеет одну весьма важную особенность, а именно — к нам свели всех вновь назначенных молодых командиров экипажей с полка, и она мгновенно стала «молодежной», процентов на восемьдесят состоящей из хороших, способных ребят, но с командирской чашки (сиденья командира экипажа) еще ничего не умеющих, зеленых…

Ну что ж, «не можешь — научим», такова, видно, наша, пилотов постарше, судьбинушка.

В начале афганской эпопеи в Союзе мало кто представлял, что это такое — «оказание интернациональной помощи».

Отрывочные публикации в газетах рисовали радужные картинки раздачи муки и хлеба местному населению, на фотографиях фигурировали жизнерадостные лица советских солдат, помогающих возделывать поля сомлевшим от счастья дехканам, и уж, видно, чтобы войска совсем не потеряли навыки, иногда «проводились учения», в которых условный «противник» непременно бывал разгромлен. При этом отличились какой-нибудь рядовой Пупкин и лейтенант Шмыгло.

Обязательным было именование противника в кавычках, а также ритуальные фразы типа: «наращивая темпы боевой учебы… воодушевленные решениями N съезда партии… проникнувшись чувством высокой ответственности…» и т. д. и т. п.

Однако прошло несколько месяцев, и в застоявшуюся болотную монотонную повседневность гарнизонной жизни начали просачиваться первые слухи о столкновениях с реальным, а не кавычным противником, о потерях, о первых героях и совершенных подвигах, о, мягко говоря, небезупречном поведении в боевых условиях имеющегося у нас вооружения.

От всех этих слухов исходил запах потаенной романтики, будоражащей воображение. Слухи ложились на почву, давно и мощно унавоженную самой эффективной в мире советской пропагандой, в сознание войска, застоявшегося без настоящего Дела.

Генетически в памяти солдат и офицеров звенели победные марши парадов победителей старших поколений. Призывные трубы рождали желание немедленно защищать «интересы Родины, партии, государства», а ощущение невероятной мощи военной машины рождало у каждого служивого уверенность в выполнимости любой поставленной задачи…

Эскадра продолжала натаскивать в полетах молодых, «зеленых», вновь назначенных командиров и их таких же сопливых пока «праваков» (так именуют в экипажах летчиков-штурманов, сидящих в кабине справа от командира вертолета).

В те времена еще не было проблем с топливом, запчастями, другими потребностями, необходимыми для содержания государством дамы капризной и дорогой во всех отношениях, имя которой — Авиация. Строевые полки летали в две смены по три-четыре дня в неделю, а уж училищные только по воскресеньям и праздникам могли себе позволить перевести дух.

Календарь монотонно, но неумолимо отматывал день за днем.

Дни смыкались в недели и месяцы. Шла Боевая Учеба, и все увереннее становилась в воздухе поступь пацанов, все более азартными и дерзкими смотрелись на полигоне их маневры, все более точными — ракетные залпы и бомбы, выпущенные с их вертолетов. Даже внешне они изменились, стали «увесистей», погрузнели лицом, походка и движения стали неторопливыми, вальяжными, тембр голоса приобрел баритонально-басистый благородный оттенок. В общем, начал происходить процесс, который в авиации называется «появилось в заднице перо…».

И вот тут объявились в полку вернувшиеся из командировки в Афганистан два первых славных экипажа, снаряженные туда в незапамятные времена, — Федора Степанова и Юры Костюкова.

Когда-то, провожая варягов в неизведанные дали, те, кто оставались на родном берегу, не чаяли увидеть воинов снова. Так и в полку не думали, что сможем увидеть посланные на усиление экипажи обратно. Была уверенность, что уж героев, первыми нюхнувших пороха, непременно переведут в какое-нибудь элитное подразделение, дислоцируемое, само собой, в престижном месте. Мысли о более трагичных вариантах старательно изгонялись из сознания по причине суеверности, присущей всему летно-техническому составу.

Поэтому возвращение героических персонажей на давно сформировавшиеся подмостки нашего театра гарнизонной жизни по степени произведенного эффекта походило на появление тени отца Гамлета.

Они смотрелись благородными странствующими рыцарями, прибывшими из чужой и загадочной страны усталыми, покрытыми дорожной пылью и неувядаемой славой, в доспехах, несущих следы вражеских стрел, дротиков, копий. Их чело несло печать приобщенности к вселенской тайне бытия.

Мгновенно наша молодежь утратила приобретенный было пафос, снова превратилась в милых щеночков, подобострастно махающих хвостиками, тихо поскуливающих от нестерпимого желания увидеть: а что там, за дверью?

По такому случаю объявили офицерское собрание. Обычно это было скучное протокольное мероприятие из разряда «обязаловок», с которого всеми правдами и неправдами стараются «свалить».

В этом случае оказался полный аншлаг.

Варяги сидели в президиуме, негромкими голосами вещали «Откровение».

Выглядели они живописно. Федя Степанов в кителе, который смотрелся чужеродно на его высокой, угловатой, худой фигуре, привыкшей к летному комбинезону, возвышался над остальными. Его скуластое лицо, обрамленное сверху копной курчавых черных волос, никогда не поддававшихся расческе, сохраняло невозмутимость сфинкса.

Из темных, глубоко запавших глаз, холодно взиравших на окружающее пространство, как из жерла вулкана периодически вырывались протуберанцы огня, испепеляющего душу изнутри, — того самого неумолимого огня страсти самоутверждения, что поднимает на немыслимую высоту человека, чья душа подготовлена к этому, коли промыслом Божьим отведена ему данная роль. И не дай Бог, если кто-то подсунется в уготованные другому сани незрелым, нахально натянув на себя тогу бессмертного супермена. Мысли эти возникали спонтанно, но кто знал, чем это обернется в дальнейшем…

Юра Костюков, обыкновенный по виду белокурый русич, представлял собою внешне полную противоположность Федору. При взгляде на него вспоминалось неспешное течение широкой русской реки, вольготно раскинувшей свое русло среди бескрайних степей. Китель сидел на нем как влитой, на груди таинственно и завораживающе мерцал боевой орден КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ, который нам до этого доводилось видеть только в музеях.

Боевой орден не вручался в советские времена спортсменам, знатным хлеборобам, строителям и т. д. Боевым орденом награждались лишь воины за подвиги на поле брани. От него веяло историей, славной историей побед всех предыдущих поколений воинов Советской армии, которыми мы столько лет были напитаны усилиями всей мощи партполитпропаганды.

Солнечно улыбаясь, он говорил о противозенитных маневрах, о комплексном огневом воздействии по противнику, о взаимном прикрытии при действиях в паре и прочих хитростях, необходимых для выживания в бою.