В сложном полете

В тиши отпуска есть над чем поразмышлять, наметить очередные задачи, но пока главное — отдых, отдых, отдых…

К счастью, зима, холода держат дома. Но ежедневно где-то бываю: то ли в кино, то ли в драмтеатре, то ли на диско — кто мешает? Благо, впервые в жизни не надо просить денег у мамы — своих достаточно. Наоборот, отдал ей половину, да треть сестре. Пусть радуются и по-своему отметят, что их сын и брат встал на ноги, стал самостоятельным человеком… Когда морозы ослабнут, надену лыжи — и в лес, да на горы, где так весело проводили когда-то время…

Одна забота не выходит из головы: как сделать так, чтобы в жизни не было неприятностей. (Уж больно много их было раньше). Ну, если и не во всей, то хотя бы в службе и в работе. Опыт говорит, именно тут, в них слабое у меня место. Стремлюсь и хочу одного, а добиваюсь другого. Хочется как лучше, а получается как хуже. Так было часто в школе, так получилось сейчас в училище и, следовательно, получится в будущем. А этого смертельно не хочется, ибо тогда вся жизнь пойдет насмарку. И будет ни себе, ни людям. И ничего-то уж не исправишь, так как лишь однажды бывают молодые годы у человека — самое ответственное и важное время. Если в детстве наворочал ошибок — жил, дружил и учился плохо, то это еще не беда — есть в запасе взрослая жизнь и можно все исправить, лишь бы было желание, ум, работоспособность. А вот сейчас, во взрослой набедокуришь (пустишь ее под откос), то это уже непоправимо. Так как в запасе одна старость, и то не у каждого. А в ней, как известно, никто еще подвигов не совершал, а все лишь подводили итоги жизни.

Именно поэтому и сверлит мозг забота, что через месяц, когда кончится отпуск, начнется самый главный, ответственный, неисправимый период, в котором нельзя допускать промахов, которые больно будут бить и определять, вернее, складывать по кирпичикам жизнь.

Сколько ни думал — пришел к обычному: добросовестно выполнять все задания. Тогда не должно быть промахов и ошибок или они будут ничтожны. Только так, другого пути нет…

И еще одна мысль сверлит мозг.

Все-таки несправедливо и не продумано поощрение выпускников-отличников. Ну что это за нищенская подачка — 15 наградных рублей?! (И медалистам тоже за четыре года учебы). Зачем и кому она нужна?.. А государству все-таки разор. Не лучше было бы, чтобы отличник-лейтенант по прибытии в полк сразу же брался на заметку и объявлялся кандидатом на вышестоящую должность. (Хотя бы с учетом практических результатов дальнейшей службы). Или кандидатом на посылку в академию. Это была бы большая польза армии и обществу. Удар по протекционизму, блату, бюрократии. А то всем: и лентяям, да тупицам и трудягам, да способным одинаково — лейтенант! То есть служба начинается заново, без учета успехов прошлых самых важных лет! Это же самая яркая, наглядная уравниловка! Нарушение принципов социализма! Да и нужно закрыть лазейку сынкам-бездарям к высоким званиям и должностям. Разве не нужны способные, толковые и умные армии?.. Больше чем кому-либо и где-либо! Преступно разбазаривать самый ценный капитал. Пусть отделы кадров следят за ними. А то выпускники-отличники, оказывается, не имеют никаких льгот даже для поступления в академию. Наврал тогда два года назад помначпо, заманивая нас в училище.

Нигде столько не врут, не обманывают, как в армии. И все потому, что начальники уверены — не отважатся подчиненные сказать им в лицо, что они врут. А если скажут — тогда держись — месть страшнее кровной.

Об этом говорил в свое время еще отец. Об этом говорит и мой опыт… Когда проводилось чествование отличников и зачитывали благодарственные письма командования родителям, то я, как последний дурак, поверил в это. Через неделю-полторы спрашиваю маму — получила ли письмо?.. Нет, — отвечает. Ясно — подвела почта. Еще через неделю снова спрашиваю. Мама снова отвечает нет… Вот те раз?! Мои письма доходят через два дня, а тут — около месяца прошло!.. Еще через неделю — снова нет.

— Ладно, — успокаиваю маму, — узнаю, в чем дело.

…Встретив секретаря партбюро Толстова, несмело спрашиваю: письмо зачитали, а родные его не получили?..

Толстов хитровато улыбается, подергивает плечами.

— Да зачем оно тебе?.. Важно, что при всей роте зачитали.

— Как зачем?! — теряюсь я. — Для мамы и сестры это же подарок!.. И они его ждут не дождутся. Уж лучше бы не читали, а прямо отправили им.

— Подумаешь, бумажка — подарок, — неопределенно тянет Толстов. — Ладно, получат…

И действительно, через неделю от мамы весть — наконец-то пришло! Очень рады и горды…

Когда прибыл домой, — увидел не письмо, а черновик на дрянной бумаге, с рядом подтирок и исправлений. Поленились даже переписать набело, а не только отпечатать на машинке. Видно — Толстов никогда и не касался его. Все сочинил ротный писарь, однокашник-курсант. Он и отправил его — лишь бы отвязались…

А я-то думал командование, офицеры меня уважают, как заявляли всегда на собраниях, в письме и в разговорах. Лишь бы видимость создать и арапа заправить, а на остальное на все наплевать… И такое всюду, как рассказывает сестра, возглавлявшая сектор учета парткома завода. Поэтому и в кризисе, и товаров нет, зато были бойкие рапорты на людях о выполнении и перевыполнении…

На третьи сутки около полудня, начистив хромачи до блеска, перепоясавшись ремнем с портупеей, отправился за своей «судьбой»… к Лильке.

На улице было пасмурно. Плотная слоистая облачность затянула небо и сыпала ледяной крупой.

Шел по городу и обдумывал, что скажу, когда войду. Застать бы дома, а то снова придется идти — такое нервотрепочное испытание терпеть. Только бы не волноваться, да не заикаться.

Но это не подвластно мне. Дрожь пробегала по телу, путала мысли, мутила рассудок.

А если отказ?.. Ну и пусть! По крайней мере будет ясность. Неизвестностью уже мучаюсь.

Поскрипывая не то сапогами, не то снегом, сам не свой прошел мимо ее окон и — и… наконец-то впервые вошел в желанную арку.

Двор оказался обычным, и это даже немного разочаровало: ведь здесь жила она! Необычная!.. Она тут ходила, и это что-то да значило.

Я вглядывался в обычно-необычный подъезд и удивлялся, почему он такой простой, а не фасонный, например. Мне хотелось обнять его, прижаться, сказать: «Здравствуй! Я так давно хотел тебя видеть…» Потому что здесь жила она, касалась его, и поэтому он меня растрогал.

Я ему даже чуточку завидовал: ведь он вместе с ней жил более 10 лет. Видел ее каждый день, слышал ее голос.

Сердце мое то замирало, то учащенно билось. Я чувствовал себя так, как в самолете перед прыжком, когда раздалось: «Приготовиться!». А может, подождать? Не обязательно же сегодня объясняться? Еще наплету какой-нибудь ахинеи — век жалеть буду! Нет, только сейчас! Не трусить! Вперед!..

Не найдя звонка, постучал, скомандовал себе: «Пошел!» — и с силой, будто вытяжное кольцо, рванул дверь и враз, оглушенный, слепой, шагнул через порог, словно выпрыгнул за борт.

— Разрешите?! — сказал автоматически и, сделав два шага, начал приходить в себя.

Прихожая, куда попал, была точной копией нашей. Да что там прихожая!?

Вообще, вся квартира! Это чуточку обрадовало. В комнате, за столом у окна — Лилькина мать: крупная, светловолосая, симпатичная. И что-то то ли шила, то ли починивала. Отложив работу в сторону, с любопытством глядела на меня. Вот уж, наверняка, никак не ожидала в эту минуту увидеть перед собой бравого офицера-летчика.

— Здравствуйте! — сказал радушно и почти полностью овладел собой.

— Здравствуйте, — приветливо ответила она.

— Лиля дома? — продолжал, разглядывая ее. Да, лет 10 не видал, а почти не изменилась. Все такая же голубоглазая, с крупным красивым носом, вьющимися длинными волосами. Только тогда была нарядной — в белой горностаевой полудошке, белых сапожках и пушистом берете, сдвинутом на бочок.

— Дома, — кивнула она, — проходите в комнату.

Я повернул голову направо. В комнате на диване лежала Лиля и удивленно настороженно смотрела на меня.