Катынь. Post mortem

А потом, когда они лежали рядом друг с другом, Ника думала, что2 же именно из всего этого она запомнит. Может, этот потек на покатом перекрытии чердака? Или, может быть, она будет помнить этого паука, что спускался сейчас со стеклянного колпака белой лампы и висел на паутине прямо над их головами? А может, эту стремянку, заляпанную известкой? Но наверняка ей не захочется вспоминать ни эту пустую бутылку из-под водки с отбитым горлышком, ни эти повторяемые Юром в отчаянии слова: «Что я наделал?!»

Они лежали на запыленном, усыпанном кусками гипса полу, и Ника почему-то вовсе не думала о том, что все, что с ними произошло, должно было случиться на усеянном цветами лугу под усыпанным звездами небом. Она чувствовала, что это должно было случиться именно теперь, он должен был знать, что, когда ему тяжело справляться со своей драмой, он не один. Она гладила его по светлым коротким волосам, а он, уткнувшись лицом ей в грудь, просил у нее прощения, что все это должно было произойти совсем не так, что он хотел, чтобы это случилось в трезвом состоянии, красиво, это он все испортил, испортил, потому что он свинья и она должна в конце концов знать, что имеет дело со свиньей…

– Я сейчас тоже была немного пьяна, – пыталась оправдать его Ника, освободить от чувства вины, что это из-за него их первый раз был не таким, каким должен был быть.

Но он повторял без конца:

– Мне нельзя было с тобой этого делать… Я – свинья! Ведь ты ничего обо мне не знаешь…

Ника думала, что, может быть, его муки совести относятся не столько к ней, сколько к его брату. Томек погиб, а он здесь, с девушкой, как будто его смерть стоила лишь выпитой бутылки водки. Но во взгляде Юра было что-то другое, он как будто хотел именно у нее вымолить прощение за что-то.

Тогда она еще не могла знать, что в тот момент он испытывал такое ощущение, словно из его вспоротых жил вытекала кровь, ибо из-за содеянного им он утратил право на любовь. Ему оставалась лишь ненависть к тем, кто втянул его в эту заведомо безнадежную игру.

Он стоял над ней на коленях и ловил ртом воздух, как будто готовый исторгнуть из своей груди такой крик, который пробьется сквозь стены и крыши и возвестит миру, что вот свершилась одновременная казнь двух братьев: Томека и Юра. Глаза его смотрели на обнаженную грудь Ники, но словно не видели ее. Его глаза были мертвы, как глаза расстрелянных. Это неожиданно поразило Нику: только что они были вместе, рядом, а теперь он уже был где-то совсем далеко. Вдруг устыдившись, она инстинктивно прикрыла грудь блузкой. Она почувствовала, что тот, с кем они только что были единым целым, превратился в кого-то чужого, незнакомого. Ника схватила его бессильно повисшие руки, притянула к себе.

– Иди сюда… Обними меня.

– Ты не знаешь, что я сделал! – Он вскочил и, схватив молоток, поднял его над собой, словно хотел нанести кому-то смертельный удар. И вновь он кричал, как тогда, когда говорил ей о смерти брата. Несмотря на то что он был пьян, Юр выкрикивал при этом весьма осознанные фразы, как будто он заранее продумал их, подготовил, как будто много раз перед этим он прокручивал их в своей голове: – Я предал! Себя! Тебя! Я предал всех. Всех и всё! – Он лупил молотком в пол, как гробовщик, забивающий в гроб последний гвоздь. – Это я сдал того полковника!

– Ты бредишь?! – Ника стояла на коленях, придерживая блузку на груди.

– Я предал его! Я сдал его им, слышишь?! Я им сказал, что он придет тогда-то в Архив за теми катынскими документами!

– Но почему?! Почему, Юр?!

Он согнулся пополам, как будто что-то острое вонзилось ему в живот. Он обхватил голову руками и покачивался, стоя на коленях, то вперед, то назад.

– Они сказали, что за это Томек будет жить! Что он получит небольшой срок. – Юр поднял голову и смотрел на Нику, но словно сквозь нее. – А они его убили. Бандиты!!

Он поднялся с молотком в руке, стоял прямо, как будто весь алкоголь, который бродил в нем на протяжении нескольких часов, вдруг испарился.

– Ведь ты мне этого никогда не простишь. Что я наделал?! Что я наделал?!

Он бросился к двери. Ника крикнула ему вслед:

– Но куда же ты, Юр?! – До нее донесся лишь скрежет ключа в замке, потом она услышала топот ног сбегавшего по лестнице Юра…

Ника поспешно оделась, хотела бежать, догнать его, удержать от того, что он мог натворить, но дверь была заперта. Она оказалась узником этого чердака. Ника начала с шумом дергать ручку двери, звать на помощь, но прошло довольно много времени, прежде чем ее освободили из этой ловушки. Она спрашивала о Юре, но никто не мог ей сказать ничего определенного.

Кто-то будто бы видел, как он выбежал из ворот и начал срывать плакаты с призывом: «ТРИ РАЗА «ДА» – В ЭТОМ ПОЛЯКА СУДЬБА».

К нему подбежали милиционеры. Одного из них он как будто повалил и ударил молотком.

Второй, кажется, хотел стрелять, но Юр смешался с толпой, собравшейся перед трибуной на митинг.

Говорили, что он вскочил на трибуну и начал выкрикивать: «Не верьте им! Это бандиты! Они убили моего брата! Они продали Польшу!»

Тогда на него набросились, схватили, запихнули в газик и увезли…

62

Ника была самой младшей из стоявших в очереди к этим выкрашенным в серый цвет воротам. Шел дождь, волосы ее намокли и повисли над бровями, но она защищала от дождя только передачу. Когда она наконец подошла к окошку у ворот тюрьмы, охранник в круглой фуражке проверил что-то в списке и отодвинул передачу. От Анны Ника знала, что спрашивать больше не о чем. И тогда какая-то женщина в платке утешила ее, как кого-то очень близкого:

– Не отчаивайся, деточка. Это еще ничего не значит. Он, может быть, жив, но не здесь. Иди к тюрьме на улице Монтелупих. А если не там, так есть еще другие тюрьмы. Ведь человек не иголка, не может без следа пропасть…

И тогда Ника вспомнила, как Юр показывал ей окна тюрьмы. Где-то там должен был находиться его брат. Теперь Томек уже, верно, на кладбище. А где же его брат?

63

На сей раз они обе отправились в костел в надежде, что ксендз Тваруг им поможет. Мать и дочь. Именно адвокат Пёнтэк говорил, что есть еще один путь, которым можно воспользоваться при поиске следов своих близких. Но для этого нужно обращаться в костел.

Анна задержала священника под предлогом разговора о памятной доске, которую она хотела бы поместить в костеле, чтобы почтить память мужа.

– А у вас, уважаемая госпожа майорша, есть какие-нибудь документы, свидетельствующие о его смерти?

– Самым верным доказательством является то, что его нет.

– Прошу вас сначала подготовить текст надписи и показать его мне.

И тогда в разговор вступила Ника: у нее есть к нему горячая просьба. Ведь теперь уже они могут рассчитывать только на костел. Говорят, что во время приведения в исполнение смертных приговоров присутствует также тюремный капеллан. И они обе пришли просить, чтобы ксендз нашел какой-то путь к такому капеллану. Они многое знают – кто там сидит, какой вынесен приговор, жив ли осужденный.

Ника не называла ни имени, ни фамилии. И никто ее ни о чем не спрашивал. Ксендз Тваруг сказал, что, собственно говоря, нет у него никакой такой возможности, он не знаком с тюремными исповедниками, да и опасается, что власти вот-вот от них избавятся. – Но все же надо, чтобы сердце было открыто любви. – Он погладил Нику по щеке, как девочку, которую надо оберегать от зла, подстерегающего ее в этом мире.

– В моем сердце только ненависть. – Ника смотрела на румяные щеки священника. – Достаточно ли этого, чтобы договориться с Господом Богом?

– Бог слышит каждого.

– Услышит ли Он в конце концов и мой вопрос, какая участь постигла моего мужа? – спросила Анна.

Ксендз посмотрел на нее так, словно она допустила какую-то бестактность, и, подняв палец, устремил его к потолку:

– Там все записано. Бог выбирает лишь место и время.