Дневник расстрелянного (сборник)

«Черепанов»... мне не дает покоя. Самый лучший способ — сесть в поезд и поехать сейчас в Свердловск. Но мое почти полное финансовое банкротство этого сейчас не разрешает. Материалов же, которыми располагаю, особенно по Тагилу — Демидовы, быт крепостных, точные этнографические данные, тысячи деталей обстановки, условий — пока недостаточно. Книга строится как преодоление историокопательства, как прыжок, для которого история должна быть трамплином. Я считаю, что это единственно правильный метод. Но это и метод, который придется защищать от литераторов-ползунов, не поднимающих головы над фактами, а на сем основании воображающих, что это и не положено. Но именно потому, что книга не историокопательство, а мысль, на факте рожденная, исторический трамплин должен быть исключительно добротен.

...Теперь я достаточно представляю язык работных людей, хуже — барский. Быт работных — сносно. Значительно хуже — демидовский и их присных. Конструкция паровоза ясна абсолютно, вплоть до системы эксплуатации; история с поездкой в Англию туманна. Повторяю, я все равно характеры буду лепить по-своему, но для того, чтобы изобрести дирижабль — отрицание воздушного шара, нужно до деталей знать этот шар».

Чуть позже он пишет брату, что надеется, приехавши на Урал, договориться насчет издания в Перми или Свердловске сборника своих рассказов.

Рукописи ненапечатанных довоенных рассказов и глав «Черепанова», должно быть, погибли в оккупированном Киеве. Но вполне возможно и то, что они хранятся у кого-нибудь из друзей Германа. Предстоят поиски не только этих рукописей, но и его произведений, публиковавшихся в газетах и журналах.

Я надеюсь, что могут быть найдены рассказы и роман, созданные им в Вильховой. Поначалу в его рукописях обнаружилось шесть рассказов, потом еще два. В давнем своем письме Бажатарник сообщал Занадворовым, что Герман оставил после себя больше двадцати рассказов. Где остальные — надо выяснить. Покамест мы располагаем только пятью главами романа. Есть крохотный листочек, на котором рукой Германа начерчен план двадцатой главы; я думаю, что он был занесен на бумагу, когда Герман подступил к двадцатой главе: планировать вперед ему было некогда.

Судя по его задумкам, рассказам и главам романа, Герман собирался глубоко, широкоохватно изобразить плененную Украину. Это было бы полотно, полное правды и гнева, теплоты и беспощадности. В этом нас убеждают фрагменты полотна, производящие огромное впечатление на читателя. Трагедия народа встает из них. И все это раскрывается через своеобразные, органично созданные характеры: Марфа из «Молитвы», Ераст из «Думы о Калашникове», старик-композитор из «Увертюры», Терень из «Была весна», Наташа из романа...

Осознавая тогдашнюю жизнь и отражая в своих произведениях то, что било по захватчикам и разоблачало их, он формулировал в дневнике раздумья о том, каким методом изображения действительности должен пользоваться художник и каким он должен быть как личность.

И поныне его мысли сохранили свою свежесть и мудрость, будто были написаны не в годы оккупационного лихолетья, а сегодня, когда мы строим коммунизм и когда решается грядущая судьба планеты. Приведу кусочек из его большого, страстного, партийного раздумья о литературе:

«Мир, видимый через человека, а не мир и человек, на которого смотрел писатель-созерцатель, сидящий на некой троне выше всех людских страстей и жизней. Время требует от нас отказаться от «объективизма», от попыток быть «объективным». Такая позиция сейчас — предательство. Предательство по отношению к человечеству, а значит — к литературе. Не над борьбой, а в рядах и явно откровенно на одной стороне должен быть писатель.

Когда против всего человечества пущено в ход любое оружие, только великая страсть борца может сделать писателя любимым теми, кто умирает за будущее Земли. Для нас сейчас и долго еще лучшим критиком и тем, к кому обращаться должны, будет и есть человек, который борется».

После того как произведения Германа Занадворова стали появляться в журналах, его мать Екатерина Павловна и сестра Татьяна Леонидовна, а также и я стали получать письма его соучеников, друзей и подруг, соратников и, конечно же, письма библиотекарей и читателей. Письма тех, кто близко знал Германа, пронизаны, любовью; в них говорится о том, что он был человечен, умен, многознающ. Тит Демьянович Кравец (в дневнике он Толя, Доцент), работающий сейчас инженером в институте кибернетики АН УССР, называет Германа бесстрашным. Лука Давидович Бажатарник — он входил в руководящее ядро «Красной звезды», теперь педагог в селе Новоселица Кировоградской области — относит Германа и Маришу к тем, «кто сгорел, открывая солнце во времена зловещей ночи «новых порядков». Учительница Зинаида Сычевская (прежняя ее фамилия Белоус), дружившая с Маришей и Германом, называет их мучениками, восхищается их мужеством и редкостным душевным богатством.

Старший техник станции Казатин Владислав Лозинский находит, что наш читатель обязательно должен знать о журналисте, писателе, преданном Родине, — Германе Леонидовиче Занадворове.

А вот что рассказывает ольховатский библиотекарь Нина Белоус:

«Дневник расстрелянного» — это исторический документ о нашем селе в годы Великой Отечественной войны. За восемь лет работы в библиотеке ни одна книга, ни один журнал не имели такой популярности, такого спроса читателей, как «Дневник расстрелянного». За несколько дней его прочли около ста читателей. И еще на очереди много и много людей. Просят даже люди соседних сел: Синек, Каменной Криницы, Колодистого. Приходят ко мне на дом, просят почитать без очереди. В селе дневник Занадворова пробудил тех, кто при немцах «шалил», а теперь тихонько сидел, чтобы не знали, кто он. Но правде глаза никто не закроет. Герман был человеком справедливым.» Ей же принадлежат такие слова о Г. Занадворове: «Он вошел в историю нашего села как герой, писатель, человек с большой буквы.»

Я думаю, что выход в свет настоящей книги привлечет внимание множества новых читателей и утвердит в литературе имя ее автора, как утвердились в ней славные имена Сергея Чекмарева, Павла Когана, Николая Майорова, Михаила Кульчицкого.

Герои гибнут не для того, чтобы умереть.

О Марии Яремчук и самом Германе Занадворове можно сказать его же словами из статьи «Спутник сильных», посвященной Джеку Лондону: «Они умели бороться до последнего дыхания и умереть, не запятнав ничем слова ЧЕЛОВЕК».

Н. ВОРОНОВ

Письма{1}

Мои милые, родные мои мамочка и батько!

Если б я мог сейчас послать это письмо, успокоить вас. Знаю, что вы сейчас в большом горе. Кто знает, что с Владиславкой, Витюхой, Таней, бабушкой, Варей — словом, со всеми. Но меня-то уж с Марусей вы, наверное, не надеятесь видеть.

Примерно в первых числах или середине сентября вы должны были получить последнее письмо, которое отослали мы с одним железнодорожником: он ехал на Восток. С тех пор никаких вестей вы от нас не получали и не могли получить. Разве только кто-нибудь из приятелей наших, которым был дан адрес, вам писал. Но ничего утешительного сообщить они не могли. Последним я видел Бориса. Это было числа десятого сентября. Если он жив — думаю, уже давно написал вам. Вероятно, разыскивал нас.

Но вопреки всем вероятиям мы оба с Марусей живы, здоровы, сыты и оба вместе в селе у ее родителей. Недавно минуло полгода, как пришли сюда. Что будет дальше — кто знает. Все может случиться. Потому по совету Марусиной мамы и решили мы на всякий случай написать вам хоть немного. Если произойдет что-нибудь с нами или со мной — Марусины родители, когда будет возможность, пошлют и это письмо и свое. Хоть так вот на словах смогу я крепко обнять вас и перецеловать ваши родные морщинки. Хоть смогу познакомить вас с добрыми стариками — Марусиными родными. И, может быть, вы побываете здесь и помянете вместе, и поплачете вместе, и узнаете, что случилось с вашим старшим и его жинкой.