Дневник расстрелянного (сборник)

— Хочь бы уж спокойно там было, да хочь бы кормили, да работы богато не давали.

— Полицай приходыв. Казав, шоб брали зимний одяг и легкий, и для работы и про выхидный день. Та хиба там до выхидных будэ?

Отец тупоумнее:

— Ничего, свет увидит. А чего ж, в неметчине неплохо было. Мы их видели в четырнадцатом году, они чисто жили. Хаты чистые и одеваются хорошо.

А она идет, как курчонок.

* * *

Сегодня отправляют от нас людей. В первый эшелон сорок пять человек. У соседа уходит девушка — одна из трех. У других пожилой человек — Ларион.

Назначено на три часа.

У обоих хат толпы. Плач доносится. Приходит на ум: совсем похороны. Идут. Девушку под руки ведут к подводе. Там мешки.

Сзади сплошь бело — белые хустины{7} и кофты. Женщины. Кто-то рыдает и причитает только:

— Боже мой. Боже мой.

Подвода движется медленно. Два конных полицая гарцуют. Мужчины отстают.

* * *

Вчера Марусин батько принес новость: бывший кулачок Сидор Кот будто слыхал, что немцы прорвали фронт на пятьсот километров в ширину и столько же в глубину, взяли Саратов. С видом всезнайки он добавил:

— А войска, что взяли Севастополь, пошли брать Кавказ.

Неужели может быть хоть доля правды? В чем же дело тогда?

Стратегически направление Харьков — Сталинград выгодно, конечно. Тогда Кавказ почти отрезан.

Но неужели могло случиться? И какая армия могла такое сделать? Саратов примерно семьсот пятьдесят километров (я весь вечер рылся в сумерках в картах) от линии фронта на 1 июля.

Но, впрочем, что я знаю?

А страшно, и холодно, и горько. Неужели мы, т. е. наш мир, наши идеи, мечты, стремления, неужели все это так и погибнет, как народившийся, едва засветлевший день. Неужели все черные, проклятые силы, что скопились в людях, — победят? И самую память о нас вырвут из людского мозга? И будут убиты миллионы и миллионы? Умрут тысячи книг, картин, фильмов, сооружений? И если нельзя сохранить для поколений, которые будут искать смысл правды и придут неизбежно к нашей, или очень похожей на нашу, правде, людей — носителей нашей правды, то надо сохранить, что возможно, из сделанного этими людьми.

* * *

На днях староста изволил посетить. Пара гнедых в зеленой фурке. Кучер. Сзади полицай. Скамейка накрыта цветным рядном. Марусиному батьке:

— Я, признаться, сегодня не завтракал.

Пошел к маме.

— А горилка у вас е?

Сел в красном углу. Сам напевает...

Хвастает:

— Был в Гайвороне, комендант с другими старостами через переводчика по пять минут говорил, со мною — час. И еще бы говорил, да работа началась. У них, знаешь, все по часам, точно. Потому они и достижения такие имеют...

* * *

Меня, не переставая, грызет совесть. Ходят слухи, что сдали Сталинград и перешли Волгу. Другие рассказывают, будто появилось вновь Витебское направление... Как бы то ни было, они идут на Восток и, очевидно, отрезали Кавказ.

А я вот рву буряки, сажаю вишни, качаю мед... Нечто среднее между засидевшимся гостем и паршивым батраком.

И сколько нас таких повсюду!

За такую работу сейчас меня судить надо военно-полевым судом.

Все тянусь к карте. Хоть мысленно перейти. На Урал тянет.

10 августа 1942 г.

Вчера был у учителя Л. в Колодистом. Там на благодарственную выпивку заявились староста с писарем и другой учитель И. Старосту и писаря почтительно все звали по имени-отчеству. Пили, староста разговорился, как били. Вынул бумагу из кармана: развернул выбитый зуб. (Его бил шеф).

— Хоть я и стар, да если б развернулся, мокро б от него осталось. Узнал бы, как украинцы бьются. Что ж, за ними армия. Надо ждать. Мы завоеваны. Время еще придет. В четырнадцатом году я в уланах был. Рубили мы их, как капусту.

— Австрийцев?

— Да и немцев тоже.

И.:

— Узнают они еще, как украинцы бьются. Будет час. Пусть помнят, если б не мы, не прошли они так скоро Украину.

Темнело. Староста поднялся.

— Надо идти. Я ночью никогда не хожу. Знаешь мое положение.

И пошел.

* * *

Шофер рассказывает:

— Ездил в Житомир. Там ночью партизаны налетели. А с ними переводчик из Умани ехал. Спрашивали мы о втором фронте. Ничего, говорит, не знает. Говорит, под Москвою три дня страшный бой был. Но войска потребовались для другого фронта. Оттянули. Мы знаем, как оттягивают, сами оттягивались.

* * *

Я стоял в долине. Солнце спускалось за холмы. Женщины прошли от триера, от молотилки. Над хатами появились дымы. Они были вначале густо-оранжевые. Потом бледно-желтые, потом синие и, наконец, молочные. Они теряли краски по мере того, как уходило за горизонт солнце.

А я думал почему-то об огнеметах, которые разрезают пополам танки, и о том, что такие огнеметы могут направить на восставших, и о том, что сказал сегодня простой кузнец Мехдод на берегу:

— Какой может быть мир? Дурные ждут мира. Два класса воюют. За всю землю воюют. Быть нейтральным, как пробуют многие, выждать — нельзя. Выждать нельзя, но выжидать надо.

29 августа 1942 г.

Атмосфера густеет. Что-то не вполне ясное, как туманы вокруг. Говорят о восстаниях в Польше, в Сербии, о том, что Турция объявила Румынии войну, что в Норвегии и Швеции десанты, что немцам надоело воевать.

На базаре в Колодистом сообщили:

— В Вильховой (т. е. у нас) висит приказ, что будут проходить немцы на второй фронт. Так чтобы не сопротивлялись, скот ли будут брать, или хлеб, или из одежды что.

Женщины уточнили:

— Кажуть, миллион немцев пидэ. Приказ в Каменной висит.

Приказ в Колодистом действительно оказался. И действительно речь идет о скоте, хлебе, даже белье — без сопротивления. Учитель Л. добавил:

— О том, чтоб женщины не сопротивлялись, не говорится, но подразумевается.

Марусин старик сказал:

— Грабители придут. Разбойники.

Передавали, что в Галочьем лесу прорубают дороги вдоль и поперек шириною в восемь метров: «Такая сила пойдет».

У людей тревога. Они все прячут, вплоть до живых кур. Спешно снимают недозрелые арбузы:

— А то съедят и не побачишь!

Копают картошку:

— Еще самих заставят копать, раз на виду.

* * *

Старый дядька Маруси, тот, что приветствовал немцев, говорит:

— Кажут, что немцев бьют, аж трещат. Може, правда это?

В другой раз:

— Сказали бы все: не хотим воевать. Ведь все люди одинаковы. Только говорят по-разному. Плачут и смеются все одинаково.

К. — двадцатилетний парень, сейчас полицай. Приходит однажды выпивший. Идет разговор, будут ли немцы.

— Они и сами знают, что не будут. Что ж они за лето сделали? Прорвали в одном месте. А в остальных фронт колеблется. Не больше, как десять километров прошли в прошлом году. А думаете, солдатам не надоело? Есть уж с Испании в армии. А партия в тылу работает. Партия работает. Здесь еще, может, не так, а вот в Западной... Шофер один рассказывал. В лесах партизан до черта. Прямо на дороге останавливают машины, заворачивают. Все забирают. Шофер если наш (украинец или пленный вообще): хочешь — иди, хочешь — присоединяйся. А немец — капут. Партия работает!

Раз раскрывшись, продолжает день за днем.

Чистит велосипед. Я около. Говорим о фронте.

— В Польше восстание. Горячие они головы, но молодцы.

После:

— Красная Армия, если придет, расправится со мною.

— Что ж? Надо вовремя принять меры.

— Смазать пятки?