Это было на Ульяновской

— Она только притворяется хворой, — хмурился мальчуган. — С чего ей болеть? Сроду не работала. И пользы от нее людям никакой.

— Зря ты, Колюшка, — мягко укоряла сына мать. — В трудные времена люди к ним за утешением шли. Голод, холод, разруха, а придет человек в церковь, помолится, слова всякие добрые послушает, ему и полегчает.

— Не больно-то от слов легчает, — не сдавался Коля. — Сама, небось, ей не молитвами помогаешь.

— Это уж кто как может, — уклончиво отвечала мать. И, захватив ведро, бежала к колонке, оттуда к матушкиному крыльцу — полы мыть. Такой уж она была, Колина мама.

Однажды Мария Ивановна привела в дом двух мальчишек лет по шестнадцать.

— Пусть у нас поживут, пока ремесленное кончат. Детдомовские они, отца-матери нету, одиноко им. Нам с Антошей сыночками будут, вам — братьями.

Так в тесном, врытом в землю домике Кизимов появились Степа Сидоркин и Коля Сидоренко, которого тут же окрестили Колей Беленьким: когда в доме два Коли, надо же что-то придумать…

— В тесноте, да не в обиде, — весело приговаривала Мария Ивановна, освобождая под жилье кладовку.

Муж только посмеивался, зато дети — и Коля, и Толик, и Валечка — радовались от всего сердца. Еще бы — сразу два старших брата. Да еще какие — оба высокие, красивые, веселые!

В их большой дружной семье, пожалуй, только один Толик доставлял много хлопот.

— Что за человек, — вслух удивлялась Валя, — только что в комнате был — и нету! В соседний двор — нет чтоб пробежать по улице — в окно лазит. Мать не велит, а ему хоть кол на голове чеши.

— Не чеши, а теши, — поправлял сестренку Коля и тоже укоризненно покачивал головой: экий неслух, этот малой. Подрастет — такой же озорник будет, как Яшка Загребельный.

Яшка жил рядом, в том самом дворе, где жили Нейгофы и куда, ради экономии времени, лазил в окно Толик. И никакой он, Яшка, не озорник, просто натура у него такая неспокойная. Живого, непоседливого мальчугана можно было увидеть даже на крыше, которая жутко грохотала от одного прикосновения его подбитых железками ботинок.

— Вот супостат, — ворчал сосед Иван Лопатин. — Креста на нем нет. Покою — ни днем, ни ночью…

Про ночь это он зря. Ночью Яшка спал как убитый. И когда брал в руки гитару, тоже затихал. Но по привычке, наверное, соседей раздражали даже мелодичные звуки, если они исходили из-под Яшкиных рук.

Однажды, когда сидел он тихо-мирно, подбирая мелодию полюбившейся соседской девчонке песни про ночь над Белградом, обрушился на него поток холодной воды. Добро бы из своих кто окатил, а то ведь и не соседка даже — за два двора живет. Он ей и не вредил… кажется. Зато теперь сам бог велел. Только с умом надо, чтоб ни-ни. А то совсем житья не станет.

На выдумки Яшка был горазд. Через полчаса, подойдя с самым невинным видом к дому своей обидчицы, он коротким сильным взмахом швырнул в раскрытое окно намазанную скипидаром кошку. Та, высвободившись наконец из сильных Яшкиных рук, намертво сжимавших ей рот и лапы, с диким воплем вцепилась в тюлевую занавеску. Послышался треск, грохот, звон… Пока хозяйка, с криком метнувшаяся из двора в комнату, разбиралась что к чему, озорника и след простыл. Он был уже дома и, сидя за столом, как ни в чем не бывало перебирал учебники.

— Тихий ты какой-то, — подозрительно покосилась на него Ксения Ивановна. — Или натворил что?..

— И почему ты, маманя, так плохо обо мне думаешь?

Улыбка у Яшки была широкая, обезоруживающая. Он подошел к матери, легко коснулся ее плеч сильными ручищами:

— Я вот что думаю: хватит мне в школе штаны протирать, мы с Витькой в ремесленное идем.

— Господи Исусе, — опустилась на стул Ксения Ивановна, — после шестого-то класса! Да кто ж тебя возьмет, непутевого? Ты и делать-то ничего не умеешь, окромя как из чужого борща мясо таскать!

Тут сел Яшка:

— Мать, откуда ты знаешь? Никто ведь не видел.

— Чего уж тут знать, — проворчала, поджав губы, Ксения Ивановна. — Вспомни, как ты в тот день, как Лопатиха бушевала, обедал — только ложкой гонял.

И верно, был такой грех на Яшкиной душе. Надо же было Лопатиной жинке борщ на окно выставить, остудить она его, что ли, хотела побыстрей — по всему двору такой запах пошел, что у Яшки аж слюнки потекли. Тут и проволочка подходящая под руку подвернулась, с крючочком на конце. А уж залезть на крылечную крышу да подцепить кусочек мясца чуть не в кило весом было делом техники, которой Яшка владел в совершенстве.

— Ваня, Толик, Витька, — позвал он товарищей, — айда в подвал.

Только обсосав последнюю косточку, спохватился Витя:

— Откуда такая вкуснятина?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — шмыгнул носом Яшка. — Кстати, дружок, разговор у меня к тебе. А ты поел — и кыш отсюда! — прикрикнул он на Толика.

Тот шариком выкатился из подвала, оглянувшись на Ваню: того, небось, не гонят! А чего его гнать — все равно ничего не слышит, а если и поймет что — не расскажет, не то, что этот болтушка Толька. Там, в подвале, и состоялся разговор Яши и Вити Проценко, закончившийся решением идти в ремесленное.

Родителям оставалось лишь развести руками.

В одну группу их, правда, не приняли; более хрупкому на вид Виктору предложили учиться на слесаря-лекальщика, а из коренастого, широкоплечего Яшки решили сделать кузнеца, чем несказанно обрадовали мать:

— Вот и добре. Намахаешься за день — куда и озорство твое денется.

Далось им это озорство! Человек он как человек, разве что занесет кой-когда не в ту сторону, так с кем не бывает. Опять же уздечку на него набросить некому. Ему б таких родителей, как у Игоря, тогда другой разговор. Ольгу Федоровну не только дети — взрослые слушаются. Такая уж она женщина — умная, волевая. Недаром бывший боец бронепоезда Владимир Яковлевич Нейгоф, занесенный войной из Эстонии в донские края, так и остался на всю жизнь в Ростове, встретив здесь строгую темноокую красавицу. Хотел увезти в свои родные края, чем только не прельщал — и леса-то там густые, и озера прозрачные, и небо ласковое. Покачала молодая жена головой, на том разговор и кончился. Сменил Владимир Нейгоф шинель бойца на рабочую спецовку и пошел на Лензавод — ремонтировать паровозы.

Ставили Яшке в пример Колю Кизима:

— У друга своего учись людей уважать, — говорил ему Лопатин.

— Да разве я вас не уважаю? — не на шутку расстраивался Яша. — Вы в гражданскую нам светлую жизнь завоевали!

Но Иван Сергеевич не верил в искренность его слов и посматривал на паренька с укоризной.

III

Люди, жившие на Ульяновской, умели работать, умели и веселиться. 1 Мая и 7 Ноября вставали рано: и взрослые и дети спешили на демонстрацию. После того как в семье Кизимов появились Степа и Коля Беленький, к висевшему в коридоре рукомойнику выстраивалась целая очередь. Толик крутился под ногами, мешая старшим, и изрекал истины вроде той, что медведь семь лет не умывался и чистый ходил. И что уж по праздникам-то можно бы и не тратить время на такую ерунду, тем более Коле Беленькому. А кому необходимо — есть смысл умываться с вечера. Он, например, так и сделал. Все смеялись, норовили обрызгать непоседу водой, тот нарочно визжал на весь дом, а сам так и старался попасть под брызги.

После завтрака все разбегались в разные стороны. Фабзайчата, как называла своих приемных сыновей Мария Ивановна, — в училище, Коля — в школу, Антон Никанорович, прихватив Толика, — в порт.

— А мы с тобой, Валюха, всех обхитрим, — говорила дочке Мария Ивановна. — Вот приберем со стола, наденем самые нарядные платья, выберем самую красивую колонну, с ней и пойдем на площадь. Идет?

— Еще как идет! — сияла девочка.

Но так уж всегда получалось, что пристраивались они к той самой колонне, в первых рядах которой шел высокий красивый человек с баяном в руках.

— Папа! — радостно подбегала к нему Валя.