Это было на Ульяновской

Я благодарна своим слушателям. И теперь спокойно буду продолжать свою повесть. Рассказывать о том, как строили мальчишки оборонительные сооружения, потому что всем было ясно: не оставят фашисты в покое город, прикрывающий дорогу на Кавказ. Напоминать главный закон войны: все для фронта, все для Победы! И работа, и учеба.

Многие старшеклассники ушли из школы на заводы и в госпитали. Кто помладше — продолжали учебу. Занятия, правда, проходили в другой школе — своя была занята под госпиталь, но все равно хорошо, когда учишься.

Вот только писать совсем не на чем. Как это они раньше не берегли тетрадки! Дураки, из-за одной кляксы новую начинали. Теперь приходится писать на чем попало — на газетах, на старых обоях. И учебников нет. А в старых — страницы вырванные. Не слушались, когда говорили, что книжки надо беречь. Теперь бы берегли, да нечего…

— И куда все подевалось? — развела однажды руками Лилька Проценко. — Чернилок даже нету.

— А кто вчера пузырек перекинул? — строго посмотрела на подружку Валя. — Кто тебе чернилки делать будет? Сейчас самолеты да танки делать надо. Да патроны. Война ведь…

— Война, — уныло согласилась Лиля. — На работе все, в доме холодно. Можно я у тебя посижу?

— Сиди, пожалуйста. Давай стол к печке подвинем, она еще теплая, и будем уроки делать. А то скоро в школу. Вон уже солнце заходит.

— Мне в этой школе спать хочется, — пожаловалась Лиля. — И кто это придумал третью смену?

— Гитлер придумал. — Валя даже рассердилась на подругу. — Что ли непонятно? В школах-то теперь госпитали.

— Его бы в третью смену, знал бы… — проворчала Лиля.

— Ладно болтать, давай-ка лучше задачку почитаем. Самим думать придется, Нина день и ночь на работе. И когда она спит? Еще на курсы медсестер ходит. Наверное, на фронт собирается. Хорошо им, большим, все можно. А мы с тобой никак не вырастем, и толку от нас никакого.

— Почему это — никакого? — возмутилась Лиля. — Варежки вязать научились, посылки на фронт собираем, за бабушками ухаживаем. Вчера мальчишки за цветным ломом приходили, так я им примус отдала — зачем он нам, сейчас же печки топим… Знаешь, мне потом как попало?

— Знаю, — засмеялась Валя. — Сюда было слышно.

Ей вдруг стало жалко незадачливую свою подружку, вспомнились горькие ее слезы над пролитыми чернилами, подумалось: ладно, Коля не рассердится. И, повозившись в полутемном углу, она протянула Лиле белую чернильницу.

— Ой, непроливашка! — обрадовалась Лилька. — Это мне? Вот здорово! Ее хоть кверху ногами перекинь — ни капли не прольется.

Они уже собрались в школу, когда в комнату вбежал Коля. Лицо его сияло:

— Ура, сестричка! Фашисты от Москвы драпают! Теперь можно флажки доставать!

Еще в первые дни войны ребята понаделали много красных флажков — отмечать линию фронта. Но когда и Прибалтика, и Белоруссия, и Украина оказались позади флажков, Коля поснимал их, завернул в газету и положил за зеркало. Долго и молча смотрел на карту, потом снял со стены и аккуратно скатал в трубочку.

Сейчас он достал ее, бережно расправил и повесил на старое место — над маминой швейной машинкой. Вынув один флажок, воткнул его левее Москвы. Теперь держитесь, фашисты!

Коля в эту зиму редко видел сестренку. Учился он в первую смену, уходил из дому затемно: занятия начинались в семь часов, и рассветало лишь к концу второго урока. После школы, передав с Игорьком книжки, отправлялся расчищать завалы, помогал в госпитале, где лежали теперь и те раненые, которых они нашли в подвале, и домой добирался, когда девочка уже спала. Теперь он сам спешил на Ульяновскую — на минутку, только передвинуть флажок.

— Сводку слушала? — спрашивал он у Вали. — На сколько наши продвинулись?

— На тридцать километров, — торжественно отвечала девочка, не спуская глаз с флажка. И каждый раз замечала придирчиво: — Ты чего так на мало подвинул?

— Масштаб такой.

— Какой там еще масштаб? Двигай дальше. Чтоб до елки война кончилась.

— Нет, Валюха, до елки не управимся. Это ведь только один флажок в наступление пошел. А их знаешь сколько?

— Знаю, — погрустнев, отвечала девочка. И просила: — Не уходи. Ну, пожалуйста. Хоть одну сказку расскажи…

— Будут тебе сказки, сестричка, вот побьем фашистов…

В репродукторе вдруг что-то зашипело, потом раздался щелчок, и тревожный голос диктора произнес:

— Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

— Опять летят, — вздохнула девочка. — И как им не надоест? Летают и летают. А их все равно никто не боится, правда, Коля?

— Правда. Только в щель все-таки надо идти, — ответил он, вставая.

Сидя в щели, прислушиваясь к разрывам фугасок, Коля мечтал о том времени, когда, развернув паруса — его корабль обязательно будет с парусами, — войдет он в знакомую гавань, спустится по трапу, обнимет мать, по которой соскучится в дальнем плавании, а сестричке протянет огромную раковину. Если ее приложить к уху, услышишь шум моря.

— Коля, — притронулась к его рукаву Валя, — я сегодня в школе Яшку видела. Он что — опять учиться надумал?

— Ученье — свет, — засмеялся брат.

А Яшка и в самом деле вернулся в школу. Чудно как-то получилось: подошел к нему Саша Дьячков, тот, что на Ульяновскую перешел, когда их дом разбомбило, и говорит: «Пойдем в школу, аттестат получим — может, в военное училище примут, а то мыкаемся туда-сюда, а пользы от нас, неучей, никакой». Яшка отвечает: «А ну как директор не примет?» А Саша говорит: «Попросим хорошенько — примет». И они пошли к директору.

В глубине души Яша надеялся, что им дадут от ворот поворот и на этом все дело кончится. Перспектива «протирать штаны» его явно не привлекала. Военное училище — это, конечно, здорово, да только, пока они повыучатся, и война кончится. Все-таки лучше, если их нагонят… Но директор зачислил их в школу без всяких разговоров. К великому Яшкиному сожалению.

Впрочем, жизнь его от этого особенно не изменилась — ребята, начиная с седьмого класса, больше работали, чем сидели за партами. А когда началось лето, собрали их — все три седьмых — вместе и объявили: завтра в колхоз.

Так Саша Дьячков, Яша Загребельный и еще 70 ребят из 35-й школы уехали на восток, в Ремонтненский район.

А война продолжалась. Яростная, беспощадная. И не было видно конца ей. И снова спрятал Коля красные флажки — не поднималась рука переставлять их на восток…

Он жадно читал газеты, восхищаясь подвигами героев. Представлял их себе людьми богатырского сложения, сильными, высокими. Но однажды пришла в их дом похоронка — так назвали люди извещение о смерти, — и он прочел, что смертью храбрых пал за Родину названый его брат Степан Сидоркин. Самый простой, самый обыкновенный детдомовский паренек — а погиб героем.

И, конечно, с полным правом мог назвать он героем второго своего названого брата — Колю Сидоренко, который храбро сражался, защищая Севастополь, и вернулся домой с искалеченной ногой. И своего отца, который писал, что бьет фашистскую нечисть и не успокоится, пока не прибьет последнего фрица. Коля знает: так и будет.

А разве не геройски сражался старший лейтенант Проценко, Витькин отец? После тяжелейшего ранения врачам едва удалось уговорить его поехать домой. «Ничего, ребята, — говорил он, — подлечусь, отдохну и снова на фронт. Там еще дел много!»

Они приходили послушать его рассказы о том, как всыпали фашистам под Москвой, но Анна Ивановна выпроваживала мальчишек:

— Дайте, ребятки, человеку в себя прийти. Трудно ему заново каждый бой переживать. Говорит — будто ничего, а всю ночь потом стонет да зубами скрипит.

Такая она теперь была счастливая, эта Анна Ивановна, куда и болезни подевались. Живым пришел с войны ее Вася. Это ничего, что пораненный, она его выходит. И дружкам Витькиным делать здесь нечего, только расстраивают человека. Пусть идут к Коле Беленькому, он помоложе, покрепче.

И они шли к Кизимам, куда, как в родную семью, вернулся Коля Сидоренко. По полдня не отходили от него, требуя все новых подробностей героической обороны Севастополя, и тот бледнел от восторга и волнения, вспоминая боевых товарищей: