Ночи и рассветы

— В этих двух комнатах, — начал Джери, давая понять, что в этой истории лишь он сохранял хладнокровие, — мы, Космас, скрывали одну еврейскую семью — мать, отца, двух ребятишек и бабушку.

Космас был поражен. Однажды он видел на лестнице двух красивых мальчиков, занятых игрой. Он окликнул их, но они испуганно шмыгнули в кухню. Космас несколько раз собирался спросить госпожу Георгию об этих мальчиках, но все время забывал.

— Посмотрел бы ты, Космас, какой тут был немец! Ну и тип! Эрих фон Штрохайм!

Но едва он заметил Кити, как сразу сбавил тон.

— Вечно ты со своими глупостями! — сказала Кити и вышла.

Керавнос с нетерпением ждал вестей.

— Сказать тебе, что я думаю? — спросил он, выслушав Космаса. — Дело пахнет доносом.

— Почему?

— Немцы пришли, все зная наперед. Обыска они не делали. Прямиком направились в те комнаты.

Когда они ложились спать, Керавнос сказал:

— А ты великий конспиратор, Космас! Про соседку мне не сказал ни слова.

— А зачем?

— Говоришь, с ума свела всю округу. И уж будто ты, тихоня, не забрасываешь удочку?

— Давай-ка спать…

— Нет, ты скажи.

— Ну, скажу: ничего я не забрасываю.

— Ничегошеньки?

— Ничего.

— А почему? Разве она дурнушка?

— Красивая, говорят тебе. А сегодня, Керавнос, она была в одной рубашке.

— Эх, чертовка!

— Очень красивая!

— Ну, а тогда чего ж ты сидишь и ждешь у моря погоды! Что из того, что она не наша? А как ее зовут?

— Кити.

— А! — разочарованно протянул Керавнос. — Жаль!

— Почему, Керавнос?

— Имя мне не нравится. Вот если б ее звали Васо…

— Ну ладно, Керавнос, давай спать.

— Ну ладно!

Они оба долго ворочались. В тот момент, когда веки Космаса уже начинали тяжелеть, он услышал оклик:

— Космас! Эй, Космас!

Он не ответил. Керавнос встал, схватился за диван Космаса и с силой качнул его.

— Эй, Космас!

— Ну, что тебе опять!

— Не могу заснуть. Скажи что-нибудь.

— Что тебе сказать?

— Какая она из себя?

— Кто?

— Как кто? Твоя соседка!

— Да ты дашь мне, в конце концов, спать, Керавнос?

— Ну ладно.

Он пошел на свое место и лег.

— Космас! А завтра я останусь здесь?

— Да.

— На весь день?

— До вечера, пока не стемнеет.

— Как ты думаешь, увижу я ее?

— Смотри, не выкидывай никаких фокусов, Керавнос. Нарвешься на беду.

— Эх, и тебя, беднягу, заела конспирация!..

Керавнос ушел на другой день вечером. Космас проводил его до кафе, где их ждали Тенис и еще один товарищ, который и увел с собой Керавноса.

Космас рассказал Тенису ночную историю.

— И как они только не спустились к нам! — говорил он. — Схватили бы нас с поличным. Шутка ли — партизан из ЭЛАС{ [48]}.

— Как так партизан из ЭЛАС? — переспросил Тенис. — Откуда ты знаешь?

— Откуда мне знать? Он сам сказал.

Тенис обиженно вздохнул.

— А ты не должен был его спрашивать!

— Да я и не спрашивал!

Тенис не ответил. Он молча вынул из спичечной коробки скатанную трубочкой бумажку, низко наклонился к Космасу и сказал тихо и строго:

— Товарищ Космас, возьми и выучи наизусть. В следующий раз я проверю.

В тот же вечер Космас взялся за дело. На тоненькой бумажке, густо усеянной буковками величиной с игольное ушко, стояло заглавие: «Двенадцать заповедей конспиратора».

«1) Не спрашивай о том, что не имеет к тебе непосредственного отношения…»

В тот вечер Космас не пошел дальше первого пункта. Едва он лег на кровать, как все его тело начало зудеть.

Он поднял простыню. В глазах у него потемнело — под одеялом кишмя кишели «боевые подруги» Керавноса…

XVI

На другой день вся округа только и говорила, что об аресте евреев. Ходили слухи, что их выдали сами Кацотакисы.

Больше всего негодовал торговец сыром Бевас, завсегдатай вечеринок Кацотакиса и поклонник Кити. Он кричал, будто с самого первого дня знал, что у Кацотакисов скрываются евреи: однажды он встретился на лестнице с отцом этой семьи, которого знал еще по Салоникам. Еврей, по словам Беваса, был крупным оптовым купцом и имел тьму-тьмущую денег. Он хотел войти в компанию с Бевасом, и в эти дни между ними шел торг. Еврей предлагал ему пятьсот золотых.

— А куда делись золотые? — спрашивал Бевас. — Он держал их при себе. Куда они могли деваться? — вопрошал Бевас, в магазине которого собирались теперь все противники Кацотакиса, — Евреев предали, чтобы заграбастать золотые. Теперь я запер дверь своего магазина на сорок замков. Вечера, на которые нас заманивали, как безмозглых баранов, и общипывали, как глупых кур, кончились. Хитроумная Пенелопа не могла вечно водить нас за нос. На что же им было жить? Только и оставалось прибрать к рукам еврейские деньги.

Бевас торжествовал, но ему мало кто верил. Все знали, какое жестокое соперничество было между торговцем сыром и господином Карацописом из-за прекрасной Кити. И еще все знали, что симпатии семьи были на стороне бывшего мэра и Бевас потерпел крах. Но самым удивительным было то, что господин Карацопис негодовал еще больше, чем сам Бевас.

— Уж мне-то есть что вам сообщить, — разглагольствовал Карацопис в кафе перед многочисленными слушателями. — Уж я-то кое-что знаю. Несчастные евреи пали жертвой грязной махинации.

Аудитория с нетерпением ждала доказательств. Бывший мэр обвел взглядом всех собравшихся, поднес к губам чашку кофе и сделал своим слушателям знак немного потерпеть.

— Я буду очень краток, — заявил Карацопис, отхлебнув кофе. — Вы, наверное, знаете, что семья Кацотакиса имела насчет моей персоны определенные намерения. Так вот… Кацотакисы, между прочим, сообщили мне, что приданое невесты составит пятьсот золотых. Это и есть сребреники предательства.

Новый свет на это дело пролил помещик. Он говорил, что Бевас и Карацопис слегка преувеличивают, чтобы отомстить за отказ, который оба они получили от этой хитрой кокетки. Она не хотела выходить замуж ни за того, ни за другого и начала строить глазки ему, помещику. Но пятьсот золотых действительно не выдумка. Кадетакис предлагал их ему при условии, что он примет Джери в свою сырную компанию.

На другой день прошел слух, что немецкий офицер, арестовавший евреев, снова являлся с обыском. Он, наверное, искал деньги, но ничего не нашел, потому что несколько часов спустя старика Кацотакиса вызвали в гестапо. На другой день его вызвали снова. На этот раз старик пошел в гестапо в сопровождении дочери.

Космас возвращался из кафе на улице Академии. Тенис не пришел. Это случилось в первый раз за все время.

Космас спускался по улице Фемистокла. Вдруг его окликнули:

— Эй, Космас!

Он обернулся. От дверей таверны к нему спешил высокий мужчина с усиками.

— Куда мчишься?

Это был Зойопулос. Он схватил Космаса за руку и потащил за собой.

— Не знаю, чем мы тебя прогневали, только ты совсем нас забыл. — Зойопулос погрозил ему пальцем. — Но сегодня этот фокус у тебя не пройдет. Я тебя арестую.

Космас попытался отказаться, но Зойопулос был неумолим.

— Идем, идем, блудный сын! Зойопулос затащил его в таверну.

За столиком, к которому они подошли, спиной к двери сидел какой-то мужчина.

— Садись и приготовься, — сказал Зойопулос. — Сейчас мы испытаем твою храбрость. Познакомься — Калорepac! — И, выждав немного, добавил: — Калогерас-старший!

Космас не мог скрыть страха, охватившего его при этом имени. Но Калогерас, даже не взглянув на Космаса, сжал его руку, словно клещами. Пальцы Космаса онемели от боли, но он сдержался и постарался что есть силы сдавить руку Калогераса. Тогда Калогерас поднял голову и взглянул на него в упор. У него были серые холодные глаза и светлые усики. На голове черная кепка. Резкий запах одеколона. Некоторое время Калогерас не сводил глаз с Космаса, потом налил в стакан вина.