Одни сутки войны (сборник)

— А что? Теперь шлепнут.

И потому что Андрей и сам подспудно, даже жалея, понимал, только признаться себе в этом не хотел, что такого шлепнут, слова врага резанули его и начисто выбили все остатки самообладания. А Суторов вдруг сник и глухо сообщил:

— Иначе нельзя. Видишь ты, если там узнают, что я сдался, моих повесят. У  н и х  это быстро делается.

— Но ты ж не сопротивлялся…

— Ну и что? Узнают — еще хуже… для моих. Тут не провернешься… Не-ет…

Страшен был этот самому себе вынесенный и самим утвержденный смертный приговор. Говорить уже не хотелось: смерть даже на фронте все равно есть смерть…

Но то, что человек хотел собственной смерти, потому что она могла защитить и спасти его пятерых детей — русских детей! — поразило Матюхина. Он еще не был отцом, не знал отцовских чувств, однако согласился с Суторовым: да, ради детей можно пойти на смерть. И в то же время все существо Матюхина, его разум восставали против такой логики. Выходило, что, спасая  с в о и х  детей, защищая  с в о й  дом, Суторов сознательно пошел против тысяч таких же советских детей и их домов.

Растерянность стала исчезать, вернулось самообладание, и Андрей спросил:

— Скажи… как вас перебрасывали?

Суторов сразу принял смену настроения и темы. В душе он понимал справедливость происходящего, понимал, что иного быть не может. Поменяйся они местами, Суторов сам бы совершил такой же переход: дело есть дело. И то, что он пошел против святого дела и вот платится за это головой, казалось ему справедливостью. Жестокой, но справедливостью. И сам бы он поступил по отношению к такому, каким он стал, точно так…

— Нас не перебрасывали. Нас оставили.

— Как оставили?

— Когда… вы перешли в наступление, нам, видишь ты, приказали остаться, пропустить фронт, а потом разведать, что нужно, и вернуться.

— А что нужно?

— Всего не знаю. Я ведь в прикрытии шел. Главным был Вальтер, а его заместителем — Франц. Они решали, Я выполнял.

— Слушай, Суторов, в разведке так не бывает. В разведке каждый должен…

— Что должен — я знаю. Но только это… видишь ты, т а м  по-другому. Понял? А хоронились мы в лесу. Закопались в землю. Вверху через пень вентиляцию сделали. Скажу честно, замаскировались отлично. Над нами… видишь ты, по нас пройдешь — и не заметишь. Отсиделись и вышли.

Мудрость этого решения Матюхин оценил сразу, но уточнять детали не стал: прием хорош, когда войска отступают. В начале войны и наши так делали, а сейчас, на переломе войны, он пригоден только для противника.

— А как вели разведку?

— В основном наблюдением. Использовали высокие деревья. Заберешься — и целый день, как скворец, сидишь.

Правильно. Если это делал он, Андрей, то почему не мог сделать то же самое противник?

— Не засекали?

— Кто? Люди, видишь ты, чаще под ноги смотрят, чем вверх. Да и маскировка хорошая. — Суторов помолчал и обиженно спросил: — А чего ж не интересуетесь, по каким признакам разведывали резервы?

— С деревьев? И так ясно — дымки кухонь, движение на подходах, новые дороги, полевые занятия, линии связи… Ну и так далее… Но, думается, этим вы не ограничивались.

— Верно. Еще разговоры разговаривали. Вальтер, видишь ты, хорошо болтал по-русски. Видно, жил у нас. Я помогал. Трепались с шоферами, связистами — свой брат солдат.

— И никто не заподозрил?

— Видишь ты, если бы Вальтер не действовал нахально, может, кто и засомневался. А он, видишь ты, болтая ленивенько, с подначкой… Верили.

— Как держали связь?

— Рации нам не дали, сказали, что все равно запеленгуют. Но у нас, видишь ты, собака была. Овчарка. Натаскивали ее особо. Вот на шестой день Вальтер и послал с нею донесение.

— Как это — с ней?

— А очень даже просто. Вывели поближе к передку, Вальтер ей приказал чесать к своим, она и почесала. — Уловив сомнение в глазах Матюхина, Суторов спросил: — Забыл, что ли, как  о н и  овчарок натаскивают?

Нет, этого Андрей не забыл. Противник умел дрессировать собак и умел ими пользоваться. Дрессировал и на людей, и как связных. И не это волновало Матюхина.

В тоне Суторова звучала восторженность, он словно жил техническим превосходством врага, его жестокой изощренной силой и в душе, удивляясь ей, покорялся. Она сломила Суторова потому, что он растерялся перед ней, незнакомой, не понятой им.

Почему-то вспомнились первые дни войны, когда даже умные люди верили, что на немецких самолетах установлены особые аппараты, которые слышат, что делается на земле. Когда пролетал разведчик противника, такие люди замирали, боялись дышать, а того, кто, по их мнению, нарушал звукомаскировку, готовы были убить.

И еще вспомнилось, что многие были уверены, будто немецким машинам не требовался бензин. Стоило залить в нее воды, высыпать в нее белый порошок из продолговатой коричневой коробочки, как машины заводились и ехали. И доказывать таким людям, что у немецких самолетов нет сверхчувствительных приборов, что белый порошок всего лишь дезинфицирующий состав для обеззараживания воды, в те месяцы было безнадежно.

Но помнилось и другое. Андрей видел, как под Конградом после одного залпа «катюш» бежали, бросая оружие и технику, целые полки противника. Десятки немцев говорили ему, что у русских есть бесшумные самолеты. А это были наши обычные «кукурузники», которые перед целью выключали моторы и бомбили с планирования.

Да, Суторов сломался изнутри. И дети для него служили лишь прикрытием, самооправданием. Даже теперь, когда он говорил о дрессированной собаке, в голосе его звучали еле заметные нотки восхищения и даже некоторого личного превосходства над Андреем, словно он, Суторов, гордился тем, что причастен к этой, не познанной им силе. Именно это насторожило и возмутило Андрея. Теперь он, пожалуй, раскаивался в своей жалости к Суторову.

— Ну что ж, собака — это придумано умно. Только годится, когда драпаешь.

— Это почему? — недоверчиво и даже обиженно спросил Суторов. Похоже, что, увидев следы немецких овчарок на руке Андрея, он признал его, младшего лейтенанта, за своего и потому позволил себе называть на «ты».

— А потому, что собаку можно научить идти по следу, можно научить травить людей или бегать назад в знакомые места. А вот вперед, туда, где она не бывала, ее не пошлешь — заблудится. Не поймет, что от нее требуется. Да и след… Сколько за мной овчарок гонялось, но, как видишь, сбежал. — Суторов пристально посмотрел на Андрея, потупился и вздохнул. — Кстати, а если бы вашу собаку пристрелили на передовой?

— Нет, — помотал головой Суторов. — На то, видишь ты, и расчет. Русские вот так, запросто, собаку не убьют. Это там… — Он запнулся.

— А вдруг бы убили? Или на мину напоролась?.. Как бы вы узнали, что донесение получено?

— Нам, видишь ты, дымами сигналили. Есть у них такие цветные дымы. Вот ими и просигналили. Дескать, дошла собачка. Что нужно — получено.

— Вот это умно. И, я так понимаю, вы тоже дымами сигналили? И трассирующими?

— Точно. Когда подсобрали новые данные и срок у нас, видишь ты, кончился, а захватить машину не удалось, дали знать, что просим открыть нам ворота.

— Как это — открыть ворота?

— А так. Помочь перейти фронт.

— Как?

— Не знаю. Это Вальтер знал. Но, как я понимаю, переходить собирались в лощине, перед которой жгли дым. Его, видишь ты, тоже не с земли пускали, а с дерева. Подожгли шашку, постреляли — и в кусты.

— Кустов не боялись — в них ведь засады? — спросил Андрей, отмечая, что и сигнальные дымы жгли правильно: следов не оставляли.

— Нет. Собачек-то у вас не имеется. — В голосе Суторова опять прозвучал отголосок причастности к чужой, страшной силе.

Отголосок этот окончательно отторг Матюхина от шпиона. Он стал физически неприятен, и разговаривать с ним Андрей не только не хотел, а уже не мог. Они сидели молча, и Суторов глухо спросил:

— Больше ничем не интересуетесь?

— Нет, — сухо ответил Андрей, и в глазах Суторова мелькнул страх: он, видимо, понял, что уже не нужен…