Живым приказано сражаться

Штубер изумленно посмотрел на фельдфебеля. Тот не менее изумленно уставился на него. Хотя все это он уже слышал от окруженца. Правда, слово «комендант» Готванюк на допросе не употреблял.

— Так, это уже интересно. Садись, солдат. Фельдфебель, вы свободны. А ты садись к столу. Лейтенант говорил тебе, из какого он дота?

— Сержант сказал, что дот недалеко, — пленный присел на стул и весь сжался, словно его мучило ранение в живот. — Получилось так, вроде бы дот этот находится там, где я переплывал ночью реку.

— Ты переплывал ее недалеко от завода? Между заводом и селом?

— Кажется, да. Город был совсем близко. Огни видел. Слева от себя.

Штубер снова вопросительно посмотрел на все еще мнущегося у двери фельдфебеля. Теперь у него не оставалось сомнения в том, что Готванюк встретил спасшихся из дота «Беркут», который он приказал замуровать. А ведь фельдфебель лично обследовал всю окрестность. Были допрошены жители ближайшего села. И фельдфебель, и допрошенные уверяли его, что никаких запасных выходов у «Беркута» нет. Да и в других дотах их тоже не оказалось. Как же могло произойти, что эти трое вырвались из дота?

— Фельдфебель, чаю!

Фельдфебель скрылся в соседней комнате и вскоре пришел оттуда с двумя чашками уже остывшего чая.

— Слушай меня, солдат. Успокойся и опиши мне внешность этого лейтенанта.

— Да я не запомнил. Темно было.

— Такого не может быть. Ты же видел его. Вы сидели у костра. Ведь у костра?! Вспомни, какие у него скулы, подбородок.

— Широкий такой подбородок. Крупный. А волосы густые и короткие. Как у красноармейца. Будто недавно отросли. И нос, по-моему, крючковатый. В самом деле похожий на клюв беркута. Это я заметил.

— Ты сказал все, что знал?

— Все, господин офицер, — поднялся окруженец, так и не притронувшись к чашке.

— И шел ты домой?

— Домой. Части нашей нет.

— Ну и пойдешь домой. Части твоей действительно нет. В селе ты, наверное, был пастухом?

— Плотник я.

— Значит, гробы сбивал для умерших односельчан? Понятно. Ну что ж, теперь у тебя будет много работы. И хорошие заработки. Мы отпустим тебя. Раскрывать военную тайну: номер части, фамилию командира — мы, как видишь, не заставляем. Я ведь понимаю: честь солдата есть честь солдата… Ну а рассказ об окруженцах — какая ж это тайна? Сейчас ты сядешь с нами в машину и покажешь, где ночуют эти трое. Думаю, что до утра они оттуда никуда не уйдут. Не слышу ответа…

— Да это уже вроде как… выходит, что, — замялся окруженец, — показывать надо, где свои прячутся…

— Ну и что? Прячутся. Там ведь не часть, не линия фронта. Они — окруженцы и обязаны сдаться в плен. Это мы им и предложим. А пленных мы не расстреливаем. Побудут несколько месяцев в лагере и вернутся домой. А если не сдадутся — погибнут. Ты же не хочешь, чтобы они погибли?

Готванюк смотрел в пол и упрямо молчал. Штубер понимал, что в эти минуты пленник своим неповоротливым крестьянским умом решал, может быть, главную задачу всей оставшейся жизни: выдавать до конца или погибнуть?

Офицер упомянул о чести солдата. Он, наверное, говорил это с какой-то своей корыстью. Но, сам того не желая, напомнил Готванюку то, о чем и взводный, и политрук говорили ему почти перед каждым боем.

— Если ты откажешься показать, мы и сами найдем их. А тебя отвезут в твою родную деревню. И там повесят. У ворот родного дома. И хоронить придется без гроба. Всех, кто знает, как его следует смастерить, мы расстреляем еще раньше. Машину, — приказал он фельдфебелю, не ожидая ответа окруженца. — Передайте приказ лейтенанту Штольцу: поднять взвод по тревоге. Через двадцать минут выезжаем.

— Кажется, я знаю, о какой местности идет речь, — заметил фельдфебель по-немецки. — Он говорил мне, что там неподалеку есть дот. Не тот, запечатанный нами…

— Дело не в местности, фельдфебель, — поучительно ухмыльнулся Штубер. — Дело в принципе. В подходе к человеку.

«Очередной эксперимент, — понял фельдфебель. — Что он цацкается с этими русскими? — недоумевал Зебольд. Недоумевал с первого дня службы в группе Штубера. — С поляками, русскими, украинцами?…» Возможно, этому и существует какое-то разумное объяснение, да только с его, Зебольда, точки зрения, оно им совершенно ни к чему. Поэтому, уходя, чтобы выполнить распоряжение, он, как всегда, снисходительно поморщился.

— А может, их уже нет там, господин офицер, — неуверенно сказал окруженец.

— Что гадать, плотник-гробовщик? — «Хорошая была бы кличка для агента — Гробовщик, — подумал Штубер, — романтичная. Весь вопрос в том, удастся ли подогнать этого кретина под смысл клички». А ведь создание агентурной сети для борьбы с советским подпольем было вторым по важности (а может, и основным) пунктом его «вольной охоты» на территории Украины. Охоты-проверки. От того, насколько успешно она пройдет, будет зависеть его дальнейшая судьба. — Поедем, посмотрим… Если Беркут хватался за пистолет, не пуская тебя домой, то почему бы и тебе не помахать пистолетом или автоматом у него перед носом? Пусть поймет, что в наше время не следует чувствовать себя безнаказанным, даже растаптывая муравья. Часовой, провести к машине! — приказал он по-русски. И добавил еще несколько слов по-немецки, смысл которых Готванюк понять уже не мог.

Пока Штубер пил чай, надевал свой черный кожаный плащ и вообще готовился к операции, его люди избивали Готванюка у машины. Делали они это молча, ожесточенно, ни о чем не спрашивая окруженца и ничего от него не требуя. Причем каждый из троих эсэсовцев имел свои любимые точки. По ним и бил, отрабатывая удары, как на манекене.

— Да вы что, озверели? — вроде бы без всяких эмоций, но все же довольно искренне поразился Штубер, выйдя из дома. Однако и после этого еще несколько минут наблюдал, как солдаты избивают пленного у него на глазах. — Прекратить. У тебя, Готванюк, что, хватило ума отказываться ехать? А, Гробовщик?

— Я не отказывался! — с ужасом пробормотал пленный, стараясь держаться поближе к «спасителю». — Они даже не спрашивали меня.

— Вот видишь, как важно, чтобы с тобой говорили по-человечески. А ты этого не понимаешь. Зебольд, Гробовщика ко мне в фюрер-пропаганд-машинен. Ничего не поделаешь, Гробовщик, придется проведать коменданта Беркута еще раз.

28

…А засаду заметила все же Мария. В какое-то мгновение, когда лейтенант настороженно осматривал кусты справа от лесной тропы, она вдруг резко схватила его за рукав и пальцем показала куда-то вперед. В утренней дымке Громов без особого труда увидел три сросшиеся в корнях березы, между которыми, словно аист в недостроенном гнезде, сидел — спиной к ним, упершись плечами в ствол одной, а ногами в ствол двух других берез, — немец. Конечно же, усаживаясь там подремать, спиной к тропинке, немец думал о чем угодно, только не о маскировке.

Жестом задержав Марию на том месте, где она и стояла, Громов пригнулся и, перебежав к соседним кустам, внимательно осмотрелся. Других солдат поблизости не было. Но за сросшейся троицей виднелся довольно густой кустарник, и остальные двое-трое из засады могли находиться именно там. Однако подкрадываться к кустам — терять время. Конечно, можно было обойти этого «аиста», но Громову нужны были патроны к автомату. И форма. Значит, стоило рискнуть.

Он еще несколько метров осторожно прошел по тропинке — на ней не было веток, треск которых мог выдать его, — а потом, уже не скрываясь, огромными прыжками бросился к фашисту. Тот услышал его шаги, встрепенулся и даже попытался подняться, но опомниться ему лейтенант уже не дал. Перехватив одной рукой автомат фашиста, он другой резко, наотмашь ударил его мощным натренированным ударом в сонную артерию. Немец охнул, хватанул искривленным ртом воздух, пытался, очевидно, что-то крикнуть, но, ухватившись за автомат, теперь уже обеими руками, Громов ударил им в горло и прижал шею фашиста к стволу.

Мария все это видела, и когда лейтенант потащил обмякшее тело немца в кустарник, бросилась к нему. К своему удивлению, Громов обнаружил в кустах хорошо замаскированный мотоцикл. Значит, где-то неподалеку бродили еще двое фашистов. Наверное, патрулируя, разошлись в разные стороны.