Живым приказано сражаться

Еле сдерживая волнение, Андрей нервно посмотрел в ту сторону, откуда потянуло дымком (еще не хватало, чтобы Крамарчук застал его вот так, лежащим возле медсестры), и в предчувствии чего-то таинственного лизнул шероховатым непослушным языком потрескавшиеся, почти бесчувственные губы.

Там, в доте, чувство особой, уже даже не мужской, а сугубо солдатской солидарности подсказывало ему, что он не имеет права ни на какие проявления чувств, ни на какие особые отношения с этой девушкой. Андрей помнит, как в день ее появления в гарнизоне, проходя мимо него и Кристич, самый молодой и, пожалуй, самый смазливый в их гарнизоне, Рондов, совершенно не смущаясь ни командира, ни медсестры, пропел: «Эх, прислали бы еще парочку таких для полного милосердия! Ведь милосердие — это когда или всем, или никому».

При этих воспоминаниях Громов улыбнулся и, нежно отведя с лица Марии растрепавшиеся волосы, поцеловал ее в загрубевшие, чуть-чуть сладковатые губы.

— Что? Что?! — встрепенулась Мария, но лейтенант придержал ее за подбородок.

— Все нормально, Мария, все нормально, — прошептал он. Сейчас он не чувствовал себя скованным святостью гарнизонного «милосердия». — Это я.

— А, ты, Андрей? Уже надо идти? — пролепетала она, все еще не в состоянии вырваться из сна.

— Да нет, рановато.

— Ты только не тронь меня… А так, полежи рядышком…

— Божественная мысль.

Лейтенант погладил ее по щеке, и Мария невольно потянулась к нему в ожидании поцелуя. А когда Андрей прикоснулся губами к ее губам, прошептала:

— Теперь я поняла, что это… было на самом деле. Ты ведь уже целовал меня? Только я решила, что приснилось.

— Точно, приснилось.

— Э, нет, — мечтательно улыбнулась она. — Было, было. Теперь я поняла. Страшно мне, Андрей, оставлять тебя здесь… И самой оставаться без тебя. Мне почему-то кажется, что уцелели мы в доте только потому, что были вместе. Нас оберегала наша с тобой судьба. Но стоит нам разлучиться, стоит только хотя бы на один день…

— Не надо об этом, Мария. Все равно утром придется отвести тебя в село.

— Опять «не надо»? Мы ведь и так никогда ни о чем не говорили.

— И правильно делали. Окруженный, расстреливаемый дот… О чем там можно было говорить, какие планы строить?

— Знаешь, мне казалось, что этот ужасный дот будет сниться всю жизнь. А сейчас, в первую же ночь, приснилось что-то такое… Странное, про любовь. Удивительно устроен человек: еще утром я была на волоске от смерти, а вечером уже такое снится… хоть сразу в монастырь, грехи отмаливать.

Андрей обнял ее, нежно поцеловал в губы, в шею… но Мария уперлась руками в его грудь.

— Нет, нет, нет!… — яростно прошептала она. — Что ты?! Я же не к тому сказала, чтобы…

Объяснить Марии, что он тоже «не к тому», у Громова просто не хватило выдержки. Он резко поднялся и, бросив на ходу: «Поспи еще, разбужу», — пошел к двум небольшим кострам, между которыми было развешено обмундирование Готванюка. Сам Готванюк сидел в гимнастерке Крамарчука, без брюк и без кальсон.

25

— Так почему вы до сих пор оставались за Днестром? Части ведь отходили довольно организованно, — спросил Громов Готванюка, присаживаясь на камень.

— Если бы только я один остался. Но я-то хоть понятно — меня оставили на прикрытие. Двадцать бойцов при двух пулеметах. И держаться сутки. Ротный у нас вроде тебя был — молодой. И тоже ни страха, ни жалости. Такие, наверное, только для войны и рождаются.

— Главное, что не из-за таких она начинается.

— Хотя, может, это я от обиды… Что оставил именно меня. В последнюю минуту присоединил к тем, девятнадцати… Для счета, наверное. Но командир был железный. С таким командиром и в бой идти не страшно, и трусить стыдно. Обычного страха своего человеческого стыдишься.

— Вы местный?

— Да. Село мое километров за двадцать отсюда. Липковое. Я так и думал: мне бы только через Днестр, а там я, считай, дома.

— А что же остальные… те, девятнадцать? — подал голос Крамарчук.

— Ох, курить, братцы, хочется не по-божески. Неужели оба некурящие?

— Бессигарные мы. Сам бы покурил. Так что же с теми?…

— Продержались мы возле маслобойни, на развилке дорог, два часа. Ровно два. И смяли нас. Цепью поперли, так, что пулеметы захлебнулись. Однако мне повезло, меня еще до атаки снарядом похоронило, землей засыпало. Очухался только в колонне военнопленных. К счастью, конвоировали нас румыны. С винтовочками. Пока затвор, то да се… Словом, ночью человек десять сбежало. Врассыпную.

— Понятно. Остаетесь с нами?

— Зачем оставаться? — на удивление спокойно ответил Готванюк. — Что я здесь не видел? Домой пойду. Осмотрюсь, отлежусь. А там посмотрим.

— То есть, как это — домой?! — изумился Громов.

— Куда же мне еще? Я за Днестром уже человек пять встречал таких. У одного ночевал в доме. Вернулись — и ничего. Записали их в комендатуре, на работу определили. У них там новый порядок.

— Но вы же солдат, Готванюк! — взорвался Громов. — Что значит «записали», «определили на работу»? Идет война! В вашем селе враги! В вашем селе, вашем доме.

— Так что, она первая на этой земле идет, что ли? Или, может, это я ее проиграл, эту войну, а, лейтенант?! Мой дед в Первую мировую с трехлинейкой воевал. И я — с той же трехлинейкой. Но в Первую он танка в глаза не видел. А сейчас они десятками прут. Чем их бить, если мне и гранаты завалящей никто в руки не сунул? О чем же вы думали, господа-товарищи офицеры? Неужели действительно не знали, какая у немца армия, сколько у него танков, самолетов, какие автоматы? Ведь мы же вооружены — что румын, что я. Но за спиной у румына — немцы. И самолеты с воздуха. А много ты видел наших самолетов? Что, «Красная армия всех сильней»? Что пели, в то и верили?

— Что мы пели и до чего допелись — с этим будем разбираться после войны. А пока что вы — солдат. Вы живы. И идет война. Что здесь непонятного?

— Ладно, Беркут, — тронул его за плечо Крамарчук. — Что ты ему объяснишь сейчас?

— Так ведь объяснять нужно не мне одному. Увидишь, сколько нас будет по деревням. К зиме полармии разбежится и попрячется от Днестра до Урала, — бормотал Готванюк, поспешно натягивая на себя еще не просушенные кальсоны. — Думаешь, если силой оставишь, я тебе много навоюю?

«А почему он не боится, что я расстреляю его? — молча смотрел на Готванюка Громов. — Почему он даже не предполагает, что могу пристрелить его как дезертира? И что я сделаю это. Сейчас же!»

Громов рванул кобуру и уже пытался выхватить пистолет, но именно в эту минуту, уловив его настроение, Готванюк перепрыгнул через костер и в чем есть, босиком, метнулся в заросли ельника.

— Все, комендант, хватит, — подхватился вслед за ним Крамарчук. — Давай еще начнем стрелять друг в друга, на радость фашисту. Эй, ты! — крикнул он в темноту, подхватив сапоги и гимнастерку Готванюка. — Возьми свое барахло! Да верни гимнастерку! И чтоб духу твоего!…

— Давай их сюда! — откликнулся откуда-то из другого конца ельника Готванюк. — А то этот твой лейтенант… Что, у них, у таких, как он, есть хоть капля жалости? Понимания человеческого? А ты повоюй, лейтенант, повоюй! — услышал Громов через несколько минут. Готванюк кричал это уже из лесу. — Увидим, долго ли навоюешься!

— Будь спокоен, — буднично так ответил ему Крамарчук. — Этот как раз будет воевать! Оставляй мою гимнастерку и сматывайся. Только форму сними. Не позорь!

26

Когда часы Громова показали половину четвертого, он разбудил Марию, и они сразу же тронулись в путь. Крамарчук должен был ждать его возвращения в этом ельнике. Или в каньоне, благодаря которому выбрались из карстовых пещер. Там безопаснее.

Вообще-то сержант хотел идти вместе с ними, но лейтенант отговорил его от этой прогулки:

— Отдыхай. Исследуй все поблизости. Присмотрись к деревне, что по ту сторону дороги. И запасайся оружием. Ты же понимаешь, что трое — слишком заметная группа. К вечеру постараюсь вернуться.