Живым приказано сражаться

По инерции они еще метров на двести углубились в лес, но стрельба неожиданно затихла. Последнюю точку в этой лесной трагедии, наверно, поставил взрыв гранаты, который они услышали. Очевидно, немецкой.

— Хороший карабин, но всего два патрона, — первым повернул назад Крамарчук. Говорить о том, что произошло в лесу, им сейчас не хотелось. — Правда, разжился на две лимонки.

— Съестного ничего?

Крамарчук молча повертел головой.

— Зато я раздобыл две банки консервов. Последний гостинец майора Шелуденко.

Мария уже спешила им навстречу, и Громов подумал, что она то ли боится оставаться одна, то ли опасается, что они просто-напросто решили оставить ее, чтобы окончательно избавиться, как от обузы.

— Теперь-то ты все поняла, медсестра? — строго спросил Громов, кивая в сторону леса. — И еще неизвестно, что здесь будет завтра. С нами. Похоже, что фашисты окружили этот лес постами, да еще и время от времени прочесывают его. Впрочем, по науке так и должны…

— По какой науке? По науке войны, что ли? — растерянно переспросила Мария.

— Да, по ней. Наверное, самой древней из всех существующих в нашем цивилизованном обществе. Не знаю только, стоит ли этим гордиться? Вот так вот, медсестра…

— Ты можешь хоть раз назвать меня по имени? — вдруг вспылила Мария, нервно забрасывая за спину распущенные волосы, в которых, уже кое-где серела пока еще едва заметная седина.

— Так вот, медсестра, — продолжал Андрей, — чтобы уже закончить наш разговор… Со временем мы разыщем тебя. Нам нужна будет крыша, нужны продукты, медикаменты… Важно будет знать, что происходит в вашем и в соседних селах. А еще ты постараешься вернуться в больницу. То ли в ту, в которой работала, то ли в другую. Все остальное я объясню тебе потом. Крамарчук, сейчас мы перекусим, и нужно основательно почистить пулемет. Он нам будет очень кстати.

— Странно, — почти прошептала Мария.

— Что? — насторожился Громов. — Что странно?

— Там, в доте, все как-то было по-иному. И проще, и человечнее.

— Ты напрасно обиделась, Мария. В доте действительно все было по-иному. Но ведь действовать мы должны исходя из ситуации.

— «Действовать, действовать!…» — передразнила его Мария. — Тоже мне… вояка бессердечный!

24

Ночь выдалась теплой, сухой, настоянной на запахах сосны, ельника и лесных трав. В этот укромный уголок, который война чудом обошла стороной, не способны были проникнуть ни гарь пожарищ, навеваемая ветром из городка, ни трупно-пороховая чадность дота, да и само воспоминание о недавно пережитых ужасах казалось воспоминанием о давнем кошмарном сне.

Громов и Крамарчук коротали эту ночь, устроив себе постель между огромным валуном и еще теплым кострищем. Марии же отвели лежанку майора, утепленную двумя шинелями, принесенными Громовым из дота.

— Знаешь, комендант, мне почему-то кажется, что это наша последняя ночь, — неожиданно заговорил сержант, хотя Громов был уверен, что он уснул.

— После ада, из которого нам удалось вырваться, тебя еще могут посещать такие предчувствия? Это страх, Крамарчук, обычный страх. Наоборот, мне кажется, что, вырвавшись из подземелья, в котором нас по существу похоронили, я окончательно потерял это чувство. Ярость — да, ярость появилась. Да кое-какой опыт. Надо учиться воевать, сержант. Воевать нужно учиться.

— Может, тебе больше повезет. Ты и опытнее, и сильнее. И наверняка удачливее. Но у меня на душе почему-то тяжело. Как думаешь, немцы уже сумели перейти Буг?

— Не должны. Вполне возможно, что их держат именно на Буге. Где-то же их должны остановить. Мы ведь дали частям возможность более-менее спокойно отойти. Как бы там ни было, здесь, на Днестре, мы подарили многим из них по крайней мере сутки. Почему ты спросил об этом?

— Да так… Вспоминается всякое…

— Все будет нормально. Воспоминания — потом. Спать.

Спал Крамарчук или только притворялся, это уже не имело никакого значения. Он молчал, и Громов тоже затих. Он не хотел вспоминать. Хотя вспомнить есть что. Воспоминание — это последнее убежище человека, спешащего укрыться от того, что ему нужно пережить и решить сейчас. Удобное, уютное убежище. Многих оно спасает от отчаяния, даже от самоубийства, возможно, кому-то придает силы или хотя бы дает возможность передохнуть от страха. Однако он в таком убежище не нуждается.

Дот, словно бурно прожитая жизнь, остался позади. Сегодняшний день он подарил себе и двоим спасенным бойцам для передышки. Но завтра надо решать, что делать дальше. Где сейчас находится линия фронта — об этом можно узнать только от немцев. Он хотел бы также намного больше узнать о том, что собой представляют эсэсовцы, каково их положение в армии. Насколько ему было известно, эсэсовцы считаются армейской элитой. А значит, офицеры-эсэсовцы вне подозрения. Заполучить бы эсэсовскую форму и документы… Вряд ли он смог бы надолго и серьезно внедряться в войска. Но использовать форму и знание языка в каких-то отдельных операциях — это он сумеет.

Раздумья его прервал треск веток. Громов прислушался. Еще треск. Едва слышимое покашливание. Кто-то проходил совсем рядом, по кромке зарослей, в которых они прятались.

Лейтенант подхватил автомат и, неслышно ступая, начал пробираться навстречу идущему.

— Стой, кто идет?!

Тот, кого он окликнул, очевидно, метнулся в сторону и замер.

— Ни с места, буду стрелять, — уже громче предупредил его лейтенант.

— А ты кто? — послышался в ответ густой бас.

— Я… лейтенант Красной армии, — представился Громов, несколько помедлив. — Подойди сюда. Тебе нечего бояться.

— Свой, что ли? — прохрипел бас, и через минуту на освещенную луной полянку вышел невысокий, довольно широкоплечий, грузный человек.

— Брось оружие! — приказал Громов, все еще стоя за елью.

— А я его, чтоб ты знал, давно бросил. И тебе советую.

— Окруженец, что ли?

— Хрен его знает, кто я теперь, — устало ответил тот. — Такой же, как ты. Если, конечно, ты действительно лейтенант.

— Один пробираешься?

— Один. Спички у тебя есть? Костер нужен. На мне сухой нитки не осталось. Из-за Днестра я.

— Из-за Днестра? Вплавь, что ли?

— Нет, птицей сизокрылой… Бревно какое-то выручило. А видел бы ты, сколько мимо меня трупов пронесло! Не река, а судный исход мертвецов.

— Что там, комендант? — услышал их разговор Крамарчук.

— Разведи костер. Вроде свой. Ваша фамилия? Звание?

— Может, тебе еще и честь отдать? — зло проворчал пришлый, проходя мимо Громова. — Во фронт вытянуться, а, лейтенантик? Небось, прямо из училища — и на парад? А я свое отмутузил. Красноармеец я. Готванюк — фамилия. Если тебе так уж интересно.

— Говори тише, — цыкнул на него из темноты Крамарчук. — Медсестра тут с нами. Спит. И не ворчи, отвечай, что спрашивают. Перед тобой командир.

— Ага, ты меня еще на гауптвахту посади, — отрезал Готванюк. — Да разведи ты костер, у меня душа отмерзает. И все прочее — тоже.

Пока Крамарчук разводил костер, а Готванюк снимал с себя сапоги и одежду, Громов пошел проведать Марию. К счастью, голоса не разбудили ее. Шинель, которой он укрыл медсестру, сползла, Мария лежала на спине, слегка изогнув стан и широко раскинув руки. Почти так же, как там, в ущелье, на камне. Лунное сияние разбивалось о нависший над ней валун, и поэтому лица Марии лейтенант разглядеть не мог. А хотелось.

Мучительные дни, проведенные ими в подземелье, никого из них моложе и краше не сделали. Но все же Мария всегда казалась ему удивительно красивой.

Не потерять бы эту девушку, спасти ее. Самому дожить до победы. О нет, это невозможно. Такое везение почти немыслимо.

Громов укрыл Марию шинелью и прилег рядом. Теперь лица их почти соприкасались. Какое-то время Громов лежал затаив дыхание, потом, немного осмелев, благоговейно провел рукой по груди — это почти непреодолимое желание коснуться груди появилось еще тогда, когда видел ее лежащей на камне — и ощутил, как, будто откликнувшись на едва уловимое прикосновение, девушка вздрогнула всем телом и, покоряясь тому, что померещилось ей сейчас во сне, подалась вперед, навстречу его руке.