В окрестностях тайны

— К члену Военного совета фронта по вызову, — сказал им Синцов.

Он протянул какую-то синюю квитанцию, должно быть, пропуск. Однако потребовались еще документы, и дело неожиданно осложнилось, так как у Смолинцева никаких документов не было.

Синцов стал звонить куда-то по телефону. Наконец сверху спустился сержант в ладной гимнастерке, с блестящим новеньким кожаным ремнем и провел всех троих по устланной красным ковром лестнице на следующий этаж. Они долго шли по глухому коридору со множеством массивных дверей по обе стороны.

Сержант ввел их в приемную. Тут стоял стол с телефонами и около него щегольского вида капитан. Было ясно: ему не приходится шагать под дождем или бросаться на мокрую землю, спасаясь от близкого разрыва мины. Зато тут, на своем посту, он знает, что ему делать. Два генерала с портфелями сидели на стульях перед полированной боковой дверью.

Щеголеватый капитан вышел из-за стола, внимательным и быстрым взглядом оглядел с голозы до ног Смолинцева и Багрейчука и распахнул перед ними дверь.

Оба генерала проводили их не совсем дружелюбными взглядами: быть может, они были задеты, что кто-то проходит раньше.

Они вошли в кабинет с тяжелой резной мебелью. Высокие окна были завешаны плотными портьерами. Ровный матовый свет от бронзовых бра освещал широкий стол, покрытый зеленой суконной скатертью. Этот стол тянулся вдоль всего зала, на другом конце которого трое военных стояли у стены перед картой и о чем-то переговаривались. Сначала они даже не заметили, кто вошел. Тогда Синцов кашлянул, и все трое обернулись к ним.

— По вашему приказанию явились, — сказал Синцов.

Их пригласили сесть, и, пока они неловко и стеснительно рассаживались, высокий генерал с мальчишескими глазами и мальчишеским вихром в мягких русых, еще не совсем отросших после недавней стрижки волосах подошел к маленькому столику у книжного шкафа и налил себе чаю из чайника, стоявшего там на электрической плитке. Со спины тоже было заметно, что он молод: стянутая широким ремнем длинная талия казалась сильной и гибкой. Серебряные генеральские звезды на новеньких красных петлицах только подчеркивали его молодость. Вероятно, ему было немногим больше тридцати.

Другой — без знаков различия, хотя и в гимнастерке, плотный, с быстрыми, но обстоятельными движениями — опять повернулся к карте.

— Ну, что же, — сказал генерал, обращаясь преимущественно к щуплому полковнику, который принялся развязывать клеенчатую синюю папку. — Мы все уже знаем, в чем дело. Докладывать тут, собственно, нечего. Обсудим, что надо предпринять.

Полковник послушно сел, положив папку на край стола.

— Вы товарищ Багрейчук? — обратился генерал к капитану.

— Так точно. — Багрейчук встал, неловко отодвигая стул, запутавшийся в ковре.

— Сидите, сидите, — сказал генерал. — Нас крайне заинтересовали сведения, которые мы получили от вас. Они очень важны. Досадно, что этот человек, — он шел к нам, надо полагать, как к людям передовой и самой гуманной идеологии, — оказался потерянным в сутолоке отступления. Скажите, вы сами видели этого немецкого лейтенанта, разговаривали с ним?

— Да нет, товарищ генерал, не пришлось, — Багрейчук заворочался на стуле и все-таки встал. — Только я немного пришел в себя после перевязки, тут как раз немцы десант выбросили. Пришлось уходить: не до него уж. Если бы знать, конечно…

— Бежали, значит, — осуждающе вставил полковник.

Капитан покраснел, желваки напряглись у него на скулах, но он сдержался.

Наступило молчание.

Плотный отодвинулся от карты и сел в кресло около генерала.

— Случается, — медленно сказал он, — бегут целые дивизии и даже целые армии. — Он вздохнул.

— Значит, вы его не видели в лицо? — опять спросил генерал.

Капитан угрюмо уперся глазами в стол.

— Вас спрашивают, — строго сказал полковник.

— Я, товарищ командующий, в бою оружия не бросал, — сказал Багрейчук бледнея, даже не взглянув в сторону полковника. — Сюда, в тыл, меня привезли насильно. Я прошу отправить меня обратно. О храбрости лучше судить не в кабинетах.

— Полегче, ты, — зашептал Синцов и дернул капитана за гимнастерку.

— Мы вас отправим обратно, — сказал генерал. — В храбрости вашей я тоже не сомневаюсь. Генерал Савицкий представил вас к ордену. Надеюсь, он делал это представление не в кабинете, чтобы не обидеть вас. — Генерал еле заметно усмехнулся, и вдруг лицо его сделалось суровым, почти гневным. — Но сейчас, — продолжал он резко, — дело не в самолюбиях и не в наградах. У нас много работы, тяжелой и страшной, благородной и очищающей. Она выпала на нашу долю, досталась нашему поколению — постараемся же не заслужить укора тех, кто будет судить нас с высоты будущего.

Он помолчал.

— Расскажите все, что вы знаете об этом, — попросил он тихо и устало.

Он, должно быть, вспомнил про чай и отпил два больших глотка.

Багрейчук казался смущенным и не знал, видимо, с чего начать.

— А где врач, делавший ему перевязку, этому немецкому лейтенанту? — спросил толстяк из своего кресла. — Нельзя ли его разыскать?

— Он остался в тылу, товарищ член Военного совета, — бесстрастно сказал полковник.

— Но кто ж там еще был и может оказаться полезным? Вот, скажем, солдат, который привел его в госпиталь?

— Погиб во время танковой атаки, — хмуро сказал капитан и повернулся к Смолинцеву. — Вот он привез мне этот пакет.

— Вы, значит, тоже оттуда? — спросил член Военного совета и пристально посмотрел в лицо Смолинцева. Глаза у него были маленькие и цепкие, как у птицы, казалось, они проникают насквозь.

— Он уж и в плену побывал, — сказал Синцов. — Бежал оттуда на самолете — вот с капитаном.

Генерал взглянул на него, но ничего не сказал.

— Сколько вам лет? — спросил полковник.

— Семнадцать, — отозвался Смолинцев, и собственный голос показался ему постыдно тонким.

— Родители есть?

Смолинцев сказал, что он отстал от матери, а отец уже давно умер. Он хотел добавить, что отец работал вместе со знаменитым парашютистом Котельниковым, но подумал, что им это не нужно.

— Расскажите, пожалуйста, как к вам попал этот пакет, — сказал генерал.

Смолинцев проглотил слюну и почувствовал, что ладони у него вспотели. Он начал рассказывать. Ему почему-то казалось, что он говорит сбивчиво, но все слушали очень внимательно.

— Значит, вы сами видели этого немецкого лейтенанта? — спросил генерал.

— Да, он сидел у нас там, на крыльце нашей школы. Мы были совсем рядом. Его повели на перевязку. Там говорили, что он сам сдался в плен — добровольно.

Генерал, казалось, о чем-то раздумывал.

— Что, если бы вы теперь увидели этого немецкого лейтенанта, вы бы узнали его?

Еще бы! Смолинцев не сомневался в этом ни минуты. И голова чердачком, длинная такая, и глаза…

— Да, я его узнаю, — твердо сказал он.

— Видите ли, — продолжал генерал, — это очень важно для нас. Вы уверены, что узнаете?

— Да, узнаю! — Смолинцев вдруг решился: — Я его чуть не убил, если говорить всю правду, товарищ генерал! Но в момент, когда я прицелился, я вдруг увидел его лицо, и с этого мгновения я помню его так отчетливо, что не могу ошибиться.

— Почему вы хотели его застрелить?

— Это было, когда мы еще не ушли из школы. Мы ждали, что немцы вот-вот ворвутся. И он как раз появился на дворе.

Генерал и член Военного совета молча пр смотрели друг на друга.

— Где же теперь, по-вашему, этот немецкий лейтенант? — спросил член Военного совета.

— Он убежал. Он, должно быть, подумал, что я все-таки выстрелю. А я узнал его в самый последний момент, понимаете! Еще бы немножко, и я бы, наверное, спустил курок.

— Та-ак, — сказал генерал. — Значит, он сначала сдался нам в плен, а потом снова убежал? При этом вы говорите, он был ранен?

— Да, доктор Тростников его перевязывал. Он говорил, что рана не очень серьезная, но что большая потеря крови.

Генерал нахмурился.

— Этого немецкого лейтенанта надо во что бы то ни стало найти. И обеспечить его личную безопасность, — сказал он. — Вы, полковник, предлагаете поручить это майору Синцову?