Птицы поют на рассвете

На земле лежал еще смутный нерадостный свет, и она пахла ветром и дождем. Миновали часового у ворот, пересекли затянутый асфальтом просторный строевой плац, тусклый от воды, и скрылись в широком подъезде казармы. В вестибюле возле телефонного аппарата сидел дремотный дневальный, он безучастно смотрел, как, топоча сапогами по каменным плитам, сырым после уборки, будто и здесь прошел дождь, бойцы подымались по лестнице, нестройным гулом наполняя еще не проснувшуюся казарму.

Второй этаж. Третий этаж, четвертый. Перед дверью углового помещения на коротком шнуре под круглым и почти плоским абажуром висела неяркая лампочка, и в ее разжиженном свете осунувшиеся лица бойцов выглядели неестественно серыми. Они вошли в помещение, будто наполненное туманом. В окна просачивалось утро такого же цвета, как мокрый асфальт на плацу. Никто этого не замечал. Думалось только о том, что впереди отдых. Короткий ли, долгий ли — отдых.

Железные койки с приплюснутыми матрацами выглядели холодно, жестко, неуютно, но тянули к себе как магнит. Бойцы улеглись и тотчас уснули, как сраженные в одно мгновение и все разом.

Еще защищенные от бед и опасностей, они спали.

2

Вылет откладывался со дня на день.

Низкие тучи загромоздили небо и, недвижные, застыли на нем. Уже пятые сутки метеорологи тщетно искали брешь, которой можно было бы воспользоваться для выброски десанта. Метеорологические сводки были неутешительны. «Вот и сиди в казарме. Жди…» — нервничал Кирилл. Что для десантника может быть хуже отмены полета! Каждый раз, когда наступало утро и было видно, что полет не состоится, Кирилл надеялся: завтра сводка будет наконец благоприятной.

Кирилл толкнул дверь, вошел в комнату с широким окном, перечеркнутым белыми бумажными полосами. С недобрым предчувствием приходил он сюда. За столом, придвинутым к стене, долговязый дежурный с землистыми, будто немытыми, щеками заполнял бюллетени погоды. Он даже не взглянул на Кирилла.

— И сегодня, конечно, дрянь дело? — с недовольной уверенностью сказал Кирилл. — А?

— А-а! — невозмутимо подтвердил дежурный, не поднимая головы, и левой, свободной рукой протянул через плечо листок с голубой полоской в верхнем углу. — На божьем фронте без перемен.

Кирилл пробежал взглядом бюллетень погоды, досадливо вернул листок с голубой полоской в верхнем углу.

— Что это у тебя, в самом деле, одна сводка на вечные времена?

— А-а!.. Бывает и похуже. Загорай, загорай. Корявая погода. — Дежурный оторвался наконец от работы и вскинул глаза, усталые, мутные, тоже будто невымытые. — Облака ж ну по земле ходят. Горизонта же никакого! — Он смотрел на Кирилла так, точно не был уверен, понял ли тот ясный смысл его слов.

«Конечно, солдаты не бомбы, их не сбросишь гитлеровцам на голову, — рассуждал Кирилл, шагая по улице. — Все это так, но ждать становится невыносимо. Право же, неопределенность — самая мерзкая вещь на свете».

Утро стояло сырое и темное, похожее на вечер. Глядя на небо, закиданное грязными комьями туч, трудно было представить себе, что погода когда-нибудь прояснится. Всю длинную дорогу, о чем бы ни думал, Кирилл возвращался к мысли о погоде.

«Бывает и похуже», — усмехнулся он. Почему-то показалось странным, что такие, совсем обыкновенные вещи, как ненастье, имеют столь существенное значение на войне.

Кирилл вышел на площадь Дзержинского и остановился у массивного здания, с которым связаны годы и годы его жизни. «А ведь не сюда шел, — спохватился. — Да ладно!»

Он решил заглянуть в партком.

Поднимаясь к потолку, плавали по кабинету, голубоватые на свету и сизые в тени, космы табачного дыма. Догадался: только что кончилось какое-то совещание. Иван Петрович, секретарь парткома, давний друг Кирилла, держал телефонную трубку. Склонив бритую голову, говорил с кем-то. Голос хриплый, густой. «Желтый какой стал, — разглядывал Кирилл Ивана Петровича. — Желтый и старый». Другой был у него вид с месяц, что ли, назад, когда в последний раз они сидели тут вдвоем. День, прожитый теперь, — что год.

— С чем хорошим? — Кончив разговор, Иван Петрович положил трубку, взял Кирилла за плечи и повел к дивану. У валика лежала небольшая примятая подушка. — Так с чем хорошим пришел? — повторил он, улыбнувшись. Присели на диван. Иван Петрович оперся локтем о валик дивана и слегка привалился, уронив голову на ладонь. — Учти, плохого у меня и без тебя хватает, — жестом показал повыше горла.

— А все равно ничего хорошего. Погода гнусная.

— Ну? — поддразнил Иван Петрович. — Сам удивляюсь: в середине октября, и вдруг — дожди… А в январе, чего доброго, и снег посыплет! Говорят, отъезд при дожде — добрая примета.

— Если б отъезд! Похоже, в казарме и провоюю всю войну. Прямо позавидовать можно…

— Ты что, пришел сюда хандрить? — с деланной строгостью скосил Иван Петрович глаза. — Тогда катись. Партком для такого дела не приспособлен. Знать должен.

— Что верно, то верно, — откликнулся Кирилл Ивану Петровичу в тон.

Иван Петрович подошел к круглому столику в углу, на котором закипал электрический чайник. Крышка на чайнике позвякивала, из-под нее выбивался крутой пар. Иван Петрович выдернул шнур из розетки.

— Как раз сто градусов…

— Предпочитаю, братец, меньше: сорок…

— Ишь ты!.. — дружелюбно проворчал Иван Петрович. — «Сорок»… Я уж и забыл, какие они там, эти сорок…

Налил в стаканы темно-красный чай, придвинул Кириллу раскрытую пачку сахару.

Прихлебывая, рассуждали о военных действиях, о все еще тяжелой обстановке на фронте, а уж осень сорок второго… Ждали перелома на войне. Собственно, встречаясь, они теперь ни о чем другом и не говорили, только об этом. Вспомнили своих товарищей, находившихся с заданиями в тылу противника. Кирилл вздохнул:

— И надо же, такая напасть: непогода. Видно, посидеть мне тут с отрядом. Э, братец, — посмотрел на часы. — Мне пора. — Поднялся. — На минуту заскочил, а засиделся.

В казарму возвращался вечером.

Он свернул за казарменный плац — в армейскую столовую: очень хотелось есть. В столовой горела одна лампочка, остальные были выключены; у буфетной стойки увидел знакомую подавальщицу. Девушка собирала посуду. Даже полумрак не мог скрыть на ее лице следов крайнего утомления.

— Поздно как! — не удивилась она приходу Кирилла, это значило только, что ему придется довольствоваться немногим.

— Ладно. — Он сел за столик, с которого уже сняли клеенку.

Девушка принесла холодную сосиску с капустой и ломтик хлеба: ничего больше не осталось, — огорченно и почти виновато смотрела на Кирилла.

— Ладно, — махнул он рукой. Он быстро съел то, что девушка принесла, и был еще голоден.

Девушка взяла со столика тарелку, кончиком полотенца смела хлебную крошку и мелкими шагами пошла к стойке, там на подносе белела горка немытой посуды. Ноги едва несут ее, заметил Кирилл.

Он знал, девушка уберет посуду, снимет передник и, кутаясь в осеннее пальтецо, побредет домой, бережно неся в судочке свой ужин. Она съедала ломтик хлеба, один из двух, полагавшихся к ужину. Второй ломтик вместе с ужином относила домой матери. Мать больна, рассказывали Кириллу.

Кирилл поднялся.

— Спасибо. Покормила. Хорошего тебе жениха. После войны, конечно… Спасибо.

Девушка кивнула.

Кирилл вышел на застроенный корпусами и обсаженный деревьями казарменный двор. Темнота сделала двор пустым. Кирилл двигался не спеша, припоминая, где повернуть за невидимое сейчас здание, где обойти спрятавшиеся деревья. Отыскал подъезд, открыл дверь и прижмурил глаза: после угольной тьмы двора даже кроткий свет казармы казался слишком ярким.

Он не сразу увидел Ивашкевича, когда тот окликнул его. По высокой стене, почти падая, плыла наклоненная вперед большая тень, достигавшая потолка, а за ней, как бы продолжая ее, спокойно ступал по коридору Ивашкевич.

— А, Гриша, — обрадовался Кирилл.

— Можно подумать, что это ты меня нашел, а не я тебя, — полушутя-полусерьезно сказал Ивашкевич. — Целый же день ты пропадал…