Птицы поют на рассвете

Кирилл ловит себя на том, что его одолевает раздражение. «Этого еще недоставало!»

— Подъем! — трубно гремит одновременно на всех четырех этажах казармы. — Подъе-о-ом!

В казарме начинается рабочий солдатский день.

Кирилл отбрасывает одеяло, ставит ноги на настуженный пол. В ту же секунду отрывается от подушки голова Ивашкевича. В полусвете справа и слева мелькают фигуры, приходят в движение брюки, сапоги, гимнастерки.

Всех как бы сдуло с коек.

Подобно потокам, хлынувшим сквозь прорванные плотины, на широкий плац высыпают бойцы, похожие друг на друга, как горошины из одного стручка, и строятся на физзарядку. Плац теперь не кажется просторным.

Кирилл поднимает глаза вверх. Он видит, ветер раздирает посветлевшие облака, они клубятся, поднимаясь выше и выше, — небо становится подвижным.

— Смотри, Гриша… — толкает Ивашкевича в бок. — Смотри, — не отрывает обрадованных глаз от неба. — Дело, а?

— Да вроде, — неопределенно отвечает Ивашкевич. Он тоже смотрит вверх, но не с такой надеждой, как Кирилл.

Завтра возможен вылет. И Кирилл чувствует себя уже за пределами этого дня, и его свет, его заботы не для него. Он как бы уже пережит, день, хотя еще длится, и сознание этого уводит Кирилла отсюда по выпрямленной линии, минуя столько дел и вещей, потерявших для него всякое значение.

Кирилл поднимается по лестнице, шагает через ступень. Сказывается давняя привычка. Всю жизнь, всегда, ему не хватало времени, может быть, потому и привык широко шагать. И вчера, и позавчера он не отлучался из казармы, ожидал вызова в Управление, ведавшее подготовкой десантных отрядов, вызова и приказа о вылете. Иногда Кириллу начинало казаться, что его совсем забыли, что нелетная погода, возможно, не единственная причина задержки. «Что же тогда? Что?» — размышлял он. И утверждался в догадке, что сейчас, когда в дело двинуты огромные армии, когда у командования столько больших забот, сейчас просто не до него. «Подумаешь, отрядик…» Что и говорить, хорошее утешение… В таком случае он сам напомнит о себе. Подождет еще день, сегодняшний. А завтра непременно напомнит о себе. «Тоже мне радость — околачиваться в казарме!»

Ступень. Ступень. Ступень. Ступень. Первое пришедшее в голову решение несколько успокаивает его, и мысль перестает сбиваться, приобретает ровное течение.

Второй этаж, третий… Конечно, война требует решительности и быстроты. Но и умения ждать. Кирилл понимает это. Надо набраться терпения и ждать. Терпение вовсе не слепая покорность обстоятельствам, убеждает он себя, это дисциплина нервов. А нервы у него в порядке. Нервы у него в порядке. Нельзя давать чувству слишком много свободы.

Четвертый этаж. Из широкого окна на лестничную площадку падает мягкий утренний свет, и в нем сверкают повеселевшие тона.

Здесь, в угловом помещении, сейчас тихо и пусто, и оттого все выглядит совсем унылым. Кирилл развертывает карту. В который раз вглядывается он в цветную паутину — дороги и леса, холмы, реки, болота, лощины, мосты, и видит их как бы в натуре. Но все это возникает почему-то в хмурый день, словно он вот сейчас ступает по дороге, вычерченной на карте, и дорога, мокрая, расползается, под дождем переходит он мост, взбирается на холм, и холм тоже скользкий. Раньше по-другому видел ту же дорогу, тот же холм — мысленно шел он сквозь солнечную тишину, приветствуемый птицами. «Хорошая была погода, когда в первый раз смотрел на карту, вот в чем дело».

Так проходит час, может быть, полтора, и все еще длится утро.

Кирилл замечает, что в комнате посветлело, свет сделал ее просторней, словно раздались стены, и по ним скачут прозрачные зайчики. Он чувствует их на щеках, на глазах, они начинают жечь, и он пробует ладонью смахнуть их с лица, это не помогает. Он жмурится и откидывает голову назад, в тень, зайчики мгновенно сникают. Он подходит к окну. Сквозь рваные облака почти над самой крышей вполсилы горит осеннее солнце, слабо окрашивая небо. «Значит, погода, погода!.. Синоптики вынуждены будут подтвердить это», — торжествует Кирилл.

Видно, как внизу медленно и ярко умирает роща, грустно излучая желтый свет. Сквозь промытые, отливающие синевой стекла открывается холодная даль осени. По другую сторону рощи, как орудийные стволы, направленные в небо, виднеются заводские трубы, камуфлированные; между ними висят молочные клочья тумана, связывая их и в то же время отдаляя друг от друга.

Кирилла зовут к телефону, и он быстро спускается на первый этаж, в вестибюль.

Дневальный встает и передает ему телефонную трубку.

— Слушаю! — дует он в трубку, чтобы сбросить шорох и треск, заполнившие провод от этого до другого конца. — Слушаю! — повторяет громче и называет себя.

Он улавливает в трубке чужое дыхание, будто кто-то дышит рядом, в самое ухо. Шорох усиливается, и слова того, кто говорит с ним, пропадают.

— Алло! Слушаю. — Ему приказано к шестнадцати часам прибыть в Наркомат, в Управление, вызывает генерал. — Понятно. Есть!

Он кладет трубку, но все еще стоит у телефона, словно сомневается, что его ответ уже дошел до противоположного конца провода.

Вызов в Управление сливается в сознании Кирилла с посветлевшим небом, с зайчиками, мечущимися по стенам. Вызов мог означать только одно — определен срок вылета. И он чувствует, что освободился от напряжения, которое сковывало его все эти дни.

Голубоватые глаза Кирилла с крошечными молниями в глубине выражают беспокойное удовлетворение. Он идет к Ивашкевичу.

— Ясно, — говорит Ивашкевич. Коротким движением пальцев по-армейски ловко отводит назад складки, сбившиеся на боках гимнастерки. — Вполне ясно.

Кирилл думает о том, чем предстоит заполнить время, оставшееся до шестнадцати часов. Но дела эти уже кажутся ему совсем незначительными и не могут ни занять его целиком, ни тем более ослабить охватившее его нетерпение.

6

Ехать до Управления немногим более часа. Кирилл подошел к трамвайной остановке.

Трамвая не было.

Ветер сбрасывал с неба облака, открывая его голубое дно. На асфальте шевелились кленовые листья, будто диковинные гуси, пролетая, уронили на мостовую золотые лапки.

У хлебного магазина, на противоположной стороне улицы, выстроилась крученая, медленная очередь. Вот показалась в дверях женщина, она вела девочку. Девочка не отрывала нетерпеливых глаз от хлеба в сетке, потом, запрокинув голову, умоляюще посмотрела на женщину. Женщина осторожно отщипнула кусочек корочки и дала девочке. Та радостно закивала и голодно и весело стала запихивать корочку в рот. Кирилл увидел блеклое лицо женщины, словно его не касался разлитый в воздухе полуденный свет. В фуражке с зеленым околышем неловко переступал на костыле мужчина, борт шинели оттопырился, и оттуда высовывалась краюха хлеба. Ладонь лежала на груди, поверх шинели, и Кирилл не понял, поддерживает краюху или безмолвно жалуется на боль в сердце этот недавний солдат. Потом появилась маленькая старушка, она тоже вышла из булочной. На согнутом локте висел узел, и оттого плечо ее подалось вниз, в другой руке держала она кирпичик хлеба. Сделав несколько шагов, остановилась, поглядела на кирпичик и поспешно засунула в узел, точно прятала от всех, даже от себя, нечто соблазнительное, чему и цены нет. Беспокойно озираясь, пересекла улицу, остановилась у трамвайной остановки и тяжело опустила узел возле Кирилла. Вздохнула, будто тихо застонала. Плечи ее облегченно выпрямились; теперь устало склонилась голова, и старушка уменьшилась у Кирилла на глазах.

— Шьешь, бабуся? — кивнул он на узел, из которого виднелись уложенные стопками матерчатые варежки на меху.

— Шью, милок. Как же, шью, — безразлично откликнулась старушка, не взглянув на Кирилла. Она смотрела в сторону, не идет ли трамвай.

— Продавать, бабуся? — продолжал Кирилл.

Медленно, с усилием, подняла она голову, и Кирилл увидел ее глаза, бесцветные, как вода. Из глубоких коричневых впадин они удивленно смотрели на него.