Живые и мертвые

он испытал в ночь прорыва, только здесь ее напряженное, окаменевшее лицо ослабело и она тихонько охнула. Это была первая минута, когда ей стало легче.

- Что ты? - спросил он.

- Ничего, говори, - сказала она, совладав с собой и подумав, что дальше уже не услышит ничего страшного.

Но самое страшное было впереди, и он, не заметив, что она находится на пределе душевного изнеможения, и не дав ей пощады, заговорил об этом самом страшном: о танках на Юхновском шоссе, о новом окружении, плене, бегстве и о том, что он сидит перед ней такой, какой есть, - переживший то, что он пережил, сделавший то, что сделал, и не сделавший того, чего не смог. И если после всего этого он все-таки должен нести ответ за свою проклятую судьбу, то он готов нести этот ответ где угодно и перед кем угодно, не опустив головы. Особенно после того, как увидел ее, Машу!

- Судьба, судьба! Да плевать я хотел на свою судьбу! - вдруг возвысив голос, с судорогой в горле сказал он. - Плевать я на нее хотел, когда такое творится! Какая бы там ни была судьба, надо идти драться за Москву и все! Кто сказал, что я не имею на это права? Врешь, имею! И еще один вопрос. - Голос его окончательно сорвался, впервые на Машиной памяти он потерял самообладание. - Почему этот старший лейтенант, там, когда я пришел к нему и сказал все, как было, почему он, ни черта не видевший, не убивший ни одного немца, только-только прибывший из своего военкомата, почему он не поверил мне? Потому, что не хотел верить! Я видел - не хотел! А почему? Почему мне не верят?

- Успокойся!

- Не могу! - крикнул он и вырвал руку, которую она хотела погладить.

Но она простила эту грубость. Да и как она могла не простить его в такую минуту!

- Успокойся, - повторила Маша.

Сейчас, когда Синцов взорвался и закричал, она вдруг стала спокойной, куда-то глубоко внутрь ушли собственные вопросы, свой готовый вспыхнуть крик: как? почему?..

- Успокойся, - в третий раз сказала она, чувствуя, что, несмотря на весь его страшный опыт войны, она сейчас, в эту минуту, сильнее и должна помочь ему. - Что ты говоришь, милый? Не говори так, не надо!.. - вместо того чтобы спорить, стала она умолять его.

И ее нежность растопила его ожесточение. Он обмяк, отодвинулся от стены, уткнулся лицом в подушку и долго неподвижно лежал так.

Маша прикоснулась к его плечу.

- Подожди, не трогай!! - сквозь подушку, глухо сказал он. - Сейчас приду в себя.

Она думала, что он плачет, но он не плакал.

- Зачем ты так, что не верят?.. - вместо прямого ответа сказала Маша. Его слова о том, что ему не верят, больше всего потрясли ее. - Как же не верят? А я?..

- Прости... - Он повернулся, лег на спину и спокойным движением дотронулся до Машиной руки.

- Да разве я для того?..

- Все равно прости!

Он замолчал. Молчала и Маша.

Ему казалось, что она думает: что же теперь делать? Но она думала о другом.

Она думала обо всем, что он пережил, и спрашивала себя: перенесла бы она все это, очутись на его