Великий перелом

По тому, как он говорил, здесь могла находиться половина Денвера, но — не похоже. Ауэрбах терялся в догадках, пока не добрался до перекрестка своего ряда палаток с другим, перпендикулярным. Если посмотреть от перекрестка в одну сторону, то можно было увидеть то, что осталось от небольшого городка Карваля — другими словами, почти ничего. А если посмотреть в другую сторону, наблюдалась совсем другая картина.

Он не мог и предположить, сколько беженцев поселилось в примыкающем к ровным рядам палаток городке, построенном из всякого хлама.

— Это просто новый Гувервилль, — сказал он, недоверчиво рассматривая его.

— Это хуже, чем Гувервилль, — мрачно ответил Смитсон. — В большинстве Гувервиллей для строительства хижин использовались ящики, доски и листовой металл. Здесь, в центре этого ничто, таких материалов осталось немного. Но люди все равно идут сюда, за многие мили.

— Я видела, как все это происходит, — сказала Пенни, кивнув. — Здесь есть пища и вода для пленных, поэтому люди идут сюда в надежде тоже получить что-нибудь. Людям больше некуда деться, поэтому они продолжают прибывать.

— Боже, — проговорил Ауэрбах своим скрежещущим голосом. — Просто чудо, что они не пробуют проникнуть в палатки и украсть то, чего не хотят дать им ящеры.

— А помнишь стрельбу прошлой ночью? — спросила Пенни. — Двое людей попытались проделать это. Ящеры пристрелили их, как собак. Не думаю, что еще кто-нибудь попытается незаметно пробраться туда, куда не допускают их ящеры.

— Незаметно для ящеров пробраться сюда в любом случае нелегко, — сказал доктор Смитсон.

Ауэрбах посмотрел на себя, на свое побитое тело, которое он должен таскать до конца жизни.

— Так и есть, я сам убедился в этом. И тайно сбежать от них тоже нелегко.

— А в Денвере есть доктора-ящеры, которые присматривают за своими пленными сородичами?

— Да, и это входит в условия перемирия, — ответил Смитсон. — И я, пожалуй, хотел бы остаться в городе, чтобы посмотреть на их работу. Если мы не будем воевать, они смогут двинуть нашу медицину на столетие вперед за ближайшие десять-пятнадцать лет. Нам надо так многому научиться! — Он вздохнул. — Но эта работа тоже важна. Мы можем даже наладить крупномасштабный обмен раненых людей на раненых ящеров.

— Это было бы неплохо, — сказал Ауэрбах.

Затем он посмотрел на Пенни, лицо ее отражало крайнее напряжение. Она ведь не была раненым военнопленным. Она снова повернулась к Смитсону.

— А не воевавших людей ящеры отпустят?

— Не знаю, — ответил доктор. — Но я понимаю, почему вы спрашиваете. Если дойдет до обмена — гарантий никаких, — я узнаю, что я смогу сделать для вас. Ну, как?

— Благодарю вас, сэр, — сказал Ауэрбах, и Пенни кивнула.

Взгляд Ауэрбаха скользнул по брезентовым палаткам, старым телегам и шалашам из кустарника, где обитали американцы, явившиеся в Карваль, чтобы просить милостыню у ящеров. Невозможная мысль — как удар в зубы: что война сделала со страной! Он оглядел себя.

— Знаете что? Я, в конце концов, не так уж плох.

Гудение самолета человеческого производства над Каиром заставило Мойше Русецкого поспешить к окну его номера-камеры, чтобы посмотреть на машину. И действительно, в небе летел самолет, окрашенный в лимонный цвет в знак перемирия.

— Интересно, кто в нем? — обратился он к Ривке.

— Ты сказал, Молотов уже здесь, — ответила она, — так что остается фон Риббентроп, — ту! на обоих лицах отразилось отвращение, — и американский министр иностранных дел, не помню, как его.

— Маршалл, — сказал Мойше. — И по какой-то причине он называется государственным секретарем.

Он поглощал, как губка, всякие пустяки: именно благодаря этому он так легко учился в медицинской школе. Если бы его интересы лежали в какой-либо другой области, он мог бы стать замечательным yeshiva-bucher [23] . Он снова повернулся к окну. Желтый самолет снижался, заходя на посадку на аэродром к востоку от города.

— Это не «Дакота». Думаю, что Маршалл прилетит на «Дакоте». Так что это, вероятно, немецкий самолет.

Ривка вздохнула.

— Если увидишь Риббентропа, скажи ему, что каждый еврей в мире желает ему холеры.

— Если он этого еще не знает, то он глуп, — сказал Мойше.

— Все равно скажи ему это, — продолжила его жена. — Раз у тебя будет возможность сказать, не упусти ее. — Гул моторов затих. Ривка несколько натянуто рассмеялась. — Надо привыкать к этому звуку, как само собой разумеющемуся. Слышать его здесь, слышать его сейчас — это очень странно.

Мойше кивнул.

— Когда мирные переговоры только начинались, ящеры настаивали, чтобы все прилетали сюда на их самолетах. Я полагаю, что им не хотелось, чтобы нацисты — или кто-нибудь еще — послали сюда самолеты с грузом бомб вместо дипломатов. Атвар был очень смущен, когда немцы, русские и американцы — все сказали «нет». Ящеры и в самом деле не понимали, что все переговоры ведутся на равных. Ничего подобного раньше у них не было, они ведь привыкли диктовать.

— Будет исполнено, — сказала она на шипящем языке чужаков. Каждый, кто долго находился рядом с ними, знал эту фразу. Она продолжила на идиш. — Вот так они думают. Это, наверное, их единственный образ мышления.

— Я знаю, — ответил Мойше. Он говорил так, словно бился головой в стену. — Слишком хорошо знаю.

Через громкоговорители муэдзины призвали правоверных к молитве. Каир ненадолго притих. Еще один ярко-желтый самолет пролетел низко над городом к аэропорту.

— Вот это «Дакота», — сказала Ривка, подойдя к стоящему у окна Мойше. — Значит, Маршалл теперь тоже здесь.

— Значит, это он, — ответил Мойше. Он почувствовал себя так, словно расставлял фигуры на шахматной доске, как когда-то в Варшаве, и только что поставил в надлежащее место последние две фигуры. — Посмотрим, что будет дальше.

— Что ты скажешь Атвару, если он вызовет тебя и спросит, что ты думаешь об этих людях? — спросила Ривка.

Мойше изобразил несколько щелчков и хлопков.

— Благородный адмирал?

Ривка бросила на него предостерегающий взгляд, означавший: «не старайся быть забавным». Он вздохнул: