Великий перелом

— Я ничего не знаю, — ответил Мечислав. — Был слух, что они это сделали. Я должен сказать вам, что кто-то находился в доме Лейба в Хрубешове. Означает это для вас что-нибудь?

— Может быть, да, может быть, нет, — сказал Анелевич с глубочайшим безразличием, какое только мог изобразить.

Он не хотел, чтобы поляк знал, как это его потрясло. Генрих Ягер останавливался у еврея по имени Лейб, когда перевозил из Советского Союза в Германию взрывчатый металл. Следовательно, сообщение подлинное: кто еще мог бы знать об этом? Подробность была не такого рода, чтобы о ней упомянули в отчете. Мордехай настороженно спросил:

— Что еще вы слышали?

— Она где-то в гетто, — сказал Мечислав. — Не имею ни малейшего представления, где именно, поэтому не теряйте времени на расспросы. Если бы не перемирие, всем вам, жидам, сейчас бы уже поджаривали пятки в аду.

— Я вас тоже люблю, Мечислав, — сказал Анелевич. Поляк хмыкнул, не понимая. Мордехай топнул ногой по грязи.

— Что это за человек? — спросил Мечислав.

Мордехай не ответил ему — возможно, вообще не слышал. Как Скорцени переправил бомбу из взрывчатого металла в Лодзь, минуя всех? Как он доставил ее в еврейский район? Как он выбрался оттуда потом? Хорошие вопросы, беда только в том, что у Мордехая не было ответа ни на один.

И еще один вопрос перекрывал все остальные. «Где бомба?»

Это беспокоило его на протяжении всего пути обратно в Лодзь — как застрявший между зубами кусочек хряща беспокоит язык. Этот хрящ все еще досаждал ему, когда он вошел в помещение пожарной команды на Лутомирской улице. Соломон Грувер копался в моторе пожарной машины.

— Отчего такое вытянутое лицо? — спросил он, отрываясь от работы.

Он был далеко не единственным, кто мог услышать разговор. Менее всего Анелевич хотел бы посеять в гетто панику.

— Пойдем со мной наверх, — сказал он как можно более обыденным тоном.

Длинное лицо Грувера помрачнело. Он вообще выглядел угрюмым — кустистые брови, резкие черты лица и густая седеющая борода. Когда он мрачнел, то выглядел так, будто только что умер его лучший друг. Он положил ключ и последовал за Мордехаем в комнату наверху, где обычно встречались руководители еврейского Сопротивления.

На лестнице он тихо сказал:

— Берта здесь. Она узнала что-то интересное — что именно, я не знаю — и сейчас как раз рассказывает. Может она знать о том, что принесли вы?

— Лучше, чтобы так, — сказал Анелевич. — Если мы не сможем справиться с этим сами, нам придется оповестить банду Румковского, а может быть, даже ящеров, хотя это уж самое последнее дело.

— Ой! — Брови Грувера зашевелились. — Что бы это ни было, оно должно быть плохим.

— Нет, не плохим, — сказал Мордехай.

Грувер бросил на него вопросительный взгляд.

— Хуже, — уточнил Анелевич, когда они добрались до верха лестницы.

Грувер заворчал. Каждый раз, когда Анелевич отрывал ногу от потертого линолеума, он задумывался, успеет ли снова поставить ее на пол. Это уже было не в его власти. Если Отто Скорцени нажмет кнопку или щелкнет выключателем на радиопередатчике, то Мордехай Анелевич исчезнет, и, возможно, так быстро, что не успеет понять, что он уже мертв.

Он рассмеялся. Соломон Грувер уставился на него.

— Вы принесли такую весть и еще нашли что-то забавное?

— Возможно, — ответил Анелевич.

Именно в эту минуту Скорцени должен быть очень огорчен. Он рисковал жизнью, переправляя бомбу в Лодзь (Анелевич знал, какое мужество для этого требовалось), но по времени он просчитался. Он не сможет взорвать ее сейчас, не разрушив только что достигнутое перемирие между ящерами и рейхом.

Два серьезного вида еврея вышли из комнаты.

— Мы позаботимся об этом, — пообещал один из них Берте Флейшман.

— Благодарю, Михаил, — сказала она и почти натолкнулась на Анелевича и Грувера. — Привет! Я не ожидала увидеть вас здесь.

— Мордехай наткнулся на что-то интересное, — сказал Соломон Грувер. — Что — один бог знает, потому что он не говорит. — Он посмотрел на Мордехая. — Во всяком случае, пока не говорит.

— Теперь скажу, — сказал Анелевич.

Он вошел в комнату. Когда Грувер и Берта Флейшман вошли за ним, он закрыл дверь и мелодраматическим жестом повернул ключ. У Берты брови поползли на лоб — как только что у Грувера.

Мордехай говорил минут десять, передавая как можно точнее то, что сказал ему Мечислав. Когда он закончил, он понял, что этого слишком мало.

— Я не верю ни единому слову. Это просто проклятые нацисты стараются нас распугать и заставить разбежаться, как цыплят на птичьем дворе. — Грувер покачал головой, повторяя: — Я не верю ни слову.

— Я бы тоже не поверил, если бы сообщение направил нам кто-то другой, а не Ягер, — сказал Анелевич. — Если бы не он, вы знаете, что сделала бы с нами бомба с нервно-паралитическим газом. — Он повернулся к Берте. — А что думаете вы?

— Насколько я себе представляю, не имеет значения, верно это или нет, — ответила она. — Мы должны действовать так, как будто она существует, не так ли? Мы не можем позволить себе игнорировать это.

— Фу! — сказал с отвращением Грувер. — Мы потратим время и силы и чего мы достигнем? Ничего.

— Возможно, вы правы, и искать нечего, — сказал Мордехай. — Но предположим — только предположим, — вы ошибаетесь, и бомба находится здесь. Что тогда? Может быть, мы найдем ее. Это было бы хорошо: заполучив свою собственную бомбу, мы могли бы управлять ящерами и нацистами. Может быть, ее найдут ящеры, используют это как оправдание и взорвут где-то еще какой-то город — посмотрите, что случилось с Копенгагеном. Или, может быть, ее не найдем ни мы, ни ящеры. Представьте себе, что сорвались переговоры о перемирии! Все, что требуется Скорцени, так это включить передатчик и…

Соломон Грувер поморщился.

— Ладно. Вы убедили меня, черт бы вас побрал. Теперь мы должны попытаться найти эту проклятую штуку — если, как я сказал, ее можно найти.

— Она где-то здесь, в нашей части города, — сказал Анелевич, словно его и не прерывали. — Как мог эсэсовец переправить ее сюда? Где он мог ее спрятать, если он это сделал?