Богатство

шевнобольной петропавловский уездный начальник Соломин, собирающийся ехать далее в Петербург для разведения кляуз. Благоволите сим распоряжением водворить его в больницу для психических больных.

Андреев.

Моллериус тут же забрал телеграмму из рук Соломина.

- Извольте сесть и не двигаться, - указал он.

Андрей Петрович сел и уже не двигался.

- Наконец, - говорил он, - это превосходит все границы разума. До каких же пор будут издеваться надо мною? Сначала издевались на полуострове, теперь на материке... Вы не имеете права... спросите любого... я нормальный!

- Это мы сейчас выясним, - сказал Моллериус.

Из сумасшедшего дома прибыла карета, и "пара гнедых, запряженных зарею", покатила его на обследование. Соломин пребывал в отчаянии и горько заплакал, взывая о милосердии. В сонме мрачных психиатров он был бесстыдно обнажен, как новобранец, и приставлен к белой стене, как перед расстрелом.

Врачи дотошно ковырялись в его генеалогии, выясняя, не было ли среди родственников отклонений от нормы. Не пьянствовали ли дядюшки? Не блудодействовали ли тетушки? На все вопросы Соломин давал четкие отрицательные ответы. Психиатры почему-то невзлюбили его покойную бабушку, которая имела неосторожность в 39 лет выйти замуж вторично.

- По каким причинам она это сделала?

- Не знаю, - отвечал Соломин (действительно не зная). - Думаю, что ей надоело вдовствовать.

- А кто был ее второй муж?

- Лесничий в Кадниковском уезде под Вологдой... Господа, перестаньте тревожить прах моей любимой бабушки. - Вы, больной, успокойтесь.

Врачи заставили его вытянуть руки вперед и закрыть глаза, что он покорно и исполнил, снова зарыдав. Боже! Каким раем казалась ему теперь далекая Камчатка. А доктор Трушин - милейшим человеком: объявил сумасшедшим, но никогда не мучил...

Когда Соломину разрешили открыть глаза, он увидел новое лицо. Это был медицинский инспектор Иркутского генерал-губернаторства - почтенный муж науки, доктор Вронский.

- Ага-а, - сказал он гневно, наполняясь кровью. - Так это вы, родименький, на меня Колюбакину жаловались?

Соломин, хоть тресни, никак не мог сообразить - когда и зачем он имел нужду жаловаться на Вронского? Но, догадавшись, что Вронский здесь самое важное лицо, он решил поговорить с ним начистоту:

- Позвольте по порядку. Значит, так... Первое, с чем я столкнулся на Камчатке, было хищение бобров с мыса Ло... При упоминании о бобрах Вронского аж заколотило.

- У-у-у, - издал он гудение, - это по вашему наущению у меня во Владивостоке произвели обыски отобрали трех бобров?!

Тут-то Соломин и вспомнил, что такое дело было - еще в первые дни служения на Камчатке. Но он никогда не думал, что его судьбу вдруг перехлестнет с судьбою Вронского в психиатрическом отделении иркутского бедлама. Уяснив для себя окончательно, что подобру-поздорову его не отпустят, он махнул рукой:

- Делайте что хотите. Мне все равно...

Его упрятали в камеру для тихопомешанных, где уже сидел капитан байкальского парохода