Транзит Сайгон – Алматы. Судьба вьетнамского партизана. Исторический роман (СИ)

Ну и повезло же нам с Рене, что на тот момент нам ещё не было тринадцати!

17.

Из тревожных перешёптываний взрослых, нам, детям становилось ясно, что грядут большие перемены. Индокитай был заочно поделен лидерами союзных государств антифашистской коалиции на конференции, в Потсдаме. По настоянию Сталина капитуляцию японцев в Тонкине и Аннаме до шестнадцатой параллели должны были принять китайские националисты из армии Чан-Кайши. В обмен советский генералиссимус согласился на то, чтобы аналогичные действия у нас в Кошиншине были предприняты войсками вице-короля Индии, графа Маунтбаттена Бирманского. Особенно беспокоился дядя Нам. Он почему-то думал, что англичане, придя из Бирмы, прикроют торговлю опиумом, несмотря на то, что при французах она приносила в национальный бюджет четверть всех доходов. Потихоньку он сплавил тётю Фын в лечебницу для душевнобольных. К тому времени от её былой красоты уже не оставалось и следа. Она вся как-то высохла, выцвела, пожелтела, её скулы заострились, а выразительные некогда глаза, пленявшие дядю, помутнели, утратили всякое выражение и провалились в темнеющие впадины глазниц. По утрам, до получения очередной дозы опиума она поминутно ёжилась, кутаясь в шерстяное одеяло, и то и дело потряхивала головой, словно бы подзывая нас к себе. На неё было жутко смотреть и, откровенно говоря, я испытал облегчение, когда её увезли на карете скорой помощи.

Дядя Нам продолжал покуривать трубку-другую в сутки, но употреблял теперь гораздо меньше, в строгом соответствии с предписаниями врача, заходившего к нам два раза в день и коловшего дяде в задницу витамины. Когда я заносил к нему в спальню лекарства и оставлял их на столике у массивной, резной кровати, заставленном термосами, чайничками и чашечками, он теперь узнавал меня, иногда гладил по головке и обещал, что, мол, «когда это всё закончится», я, наконец, встречусь со своей мамой. «Бедный малыш», вздыхал он, но, как мне казалось, слегка притворно. Освободившись от своих обязанностей по опиумокурильне, я дни напролёт бесцельно катался по центральным улицам на своём любимом велосипеде, вплоть до наступления темноты и комендантского часа.

Японцы готовились к обороне. Привычным стало зрелище полуголых пленных французов, сбитых лётчиков ВВС США, загорелых до красноты, подобно варёным ракам, которые день и ночь неустанно рыли траншеи для японцев под их неусыпным присмотром. Им запрещали прерывать работу даже во время бомбардировок, что превращало их в живые мишени для союзников. Союзники в те дни бомбили ежедневно. Над городом повис густой, плотный смог от дыма пожаров. Наше бомбоубежище находилось довольно далеко от дома, в публичном доме в нескольких кварталах от нас. По иронии судьбы у проституток было гораздо больше шансов на спасение и выживание. Так как сирены, возвещающие о налётах, взвывали порой десятки раз в день, мы не всегда успевали туда. В этих случаях мы прятались дома под кроватями и столами, накинув на себя для надёжности ещё по несколько матрацев.

Когда мне удавалось улизнуть из дома, чтобы поколесить по городу, перед моими глазами раскрывались картины настоящего ада. Всюду валялись трупы. Их собирали коммунальные мусороуборочные машины, чтобы отвезти на общее кладбище – земли под могилы уже не хватало.

Однажды, проезжая мимо Ботанического сада, я заметил, что он буквально переполнен огромным столпотворением японских солдат и офицеров. Мне почему-то показалось, что они решили опять устроить массовую казнь французов. Весь центр города словно бы затих тогда, и эту недобрую тишину прорезал лишь резкий, гавкающий голос какого-то высокопоставленного офицера. На удивление, парк не был оцеплен ощетинившимся штыками каре, и, оставив велосипед у оградки, я кустами прокрался поближе. Все фонарные столбы по периметру парка были оборудованы новенькими репродукторами и надменный, отрывистый голос доносился именно из них. Говорящего не было видно нигде, но сад был переполнен стройными рядками офицеров усевшихся на колени и покорно склонивших головы в белых повязках. В центре сборища, в кругу офицеров находилось пятеро сановитых вельмож, одетых в традиционные белые кимоно. Среди них я узнал капитана Ичигаву. Я решил, что они молятся какому-то японскому богу, а по радио к ним обращается какой-то хитрый дядя, решивший их разыграть и заставивший их поверить, что он и есть этот бог. Когда голос умолк, те пятеро в белом, как ни в чём не бывало, в наступившем гробовом молчании, прокричали «Да здравствует император!», после чего быстро выхватили свои мечи, воткнули их себе прямо в пузо и начали разрезать себя как бы напополам – я был уже на расстоянии вытянутой руки и видел это лично, клянусь! Особенно мне запомнились вылезающие из орбит глаза Ичигавы, находившегося ближе всех ко мне, потому что, ещё продолжая резать самого себя как бы на две половины, он обернулся в мою сторону и сразу же привычно намётанно и цепко перехватил мой испуганный взгляд из-под сени трепетавших листочков кустарника. Он открыл, было, рот, и я решил, что он сейчас же распорядится схватить и увезти меня в жёлтое здание на Катина, но из него лишь хлынула чёрная кровь, и в этот момент другой дядя в форме рядового отрубил ему голову. Я помню, что сразу же начал пятиться ползком назад, подобно раку, но не помню, как добрался до своего велосипеда.

На следующий день новости начали поступать и из транзистора дяди Нама, на вьетнамском языке. Оказывается, японцы капитулировали, и голос, вещавший вчера по радио принадлежал самому императору Хирохито. Они передали под Токио полномочия генерал-губернатора Индокитая делегату марионеточного правительства Бао Дая, но уже на следующий день его имперский жёлтый флаг с тремя красными линиями, похожими на червей, ползущих по песку, был сорван коммунистами из Вьетминя. Они появились из ниоткуда, вынырнули сначала из подпольных явочных квартир города, потом из глухих лесов, но как только они показались на балконе ханойского муниципального театра, чтобы вывесить над ним свой собственный красный флаг с золотой звездой, их приветствовала двадцатитысячная толпа манифестантов. Никто этого не ожидал – ни китайцы, ни японцы, ни союзники. Вооружённые отряды сил самообороны товарища Зиапа постепенно занимали все стратегические узлы Тонкина. В тот же день, словно в одночасье, красными флагами украсились окна и балконы всего города.

Солдаты «Освободительной армии» Бао Дая, вступившей в город лишь днём позже, не успевшие толком никого ни от кого освободить, чувствовали себя так, словно находятся на вражеской территории. Пока имперский делегат, Фан Тоай, направлялся на переговоры в штаб Вьетминя в представительском кабриолете, его не покидали чувства горечи и обиды. Вместо праздничных толп, юных девушек в нарядных «ао-заях» и лавров освободителя его встречали внимательные недружелюбные взгляды горожан из-за жалюзи на окнах, украшенных коммунистической символикой, либо абсолютно равнодушные, погасшие и пустые взоры японских солдат, устало куривших под навесами на полупустынных тротуарах или в скудной тени от своих танков, порой всё ещё грохотавших тут и там, рутинно передвигаясь с места на место по улицам Ханоя. В небе угрюмо гудели моторы убиравшихся восвояси «Накадзим». Встреча с партизанами и выяснение отношений не принесли и доли облегчения, на которое законно рассчитывал Фам Тоай. Из их скупых реплик он понял, что красные уже практически завладели всем городом. Японцы сдали им не только все административные здания, но и оружейные арсеналы, не пуская их пока только в Индокитайский банк.

Имперский посланник был не одинок в своих тяжёлых чувствах. Генерал Фагуй при первом же донесении о действиях хошиминовской армии в Тонкине в сердцах разбил любимый фарфоровый чайник одним ударом своего тяжёлого кулака. Потом он велел докладчику собрать осколки, забинтовал руку носовым платочком и больше уже ничем не проявлял своих эмоций.

С тех пор, товарищ Зиап считал бескровную Августовскую революцию одной из своей лучших побед, ведь канон гласит, что «лучшее из лучшего – одержать победу не сражаясь».