Джонни получил винтовку

Он начал тяжело дышать, задыхаться, словно кто-то прижал матрас к его лицу. Он дышал быстро и прерывисто, но в сущности он и не дышал — воздух не проходил через его нос. У него не было носа. Он чувствовал, как опускается, поднимается и трепещет его грудь, но сквозь то, что было его носом, не проходила и самая маленькая струйка воздуха.

И снова его охватило дикое, паническое желание умереть, убить себя. Он попытался дышать пореже, совсем не дышать, чтобы задохнуться. Он чувствовал, как внутри горла напряглись и сомкнулись мускулы, чтобы не пропустить воздух. Но хотя воздух не проникал в горло, грудь продолжала дышать. Легкие получали воздух. Воздух поступал в легкие не из горла, а откуда-то еще.

Теперь он уже ясно понимал, что умирает, но любопытство не покидало его. Не хотелось умереть, не разобравшись во всем. Когда вдруг выясняется, что у тебя нет ни носа, ни рта, ни языка, ни нёба, — неудивительно, если недосчитаешься чего-нибудь еще. Но это же невероятно — в таком состоянии человек должен умереть! Ведь нельзя же в самом деле лишиться чуть ли не всего себя и все-таки остаться живым. С другой стороны, если ты так ясно сознаешь свои потери и можешь думать о них, — значит, ты жив. Разве мертвецы думают? Мертвецы не любопытны, а тебя одолевает любопытство, и, следовательно, ты еще не умер.

Он попробовал подвигать мускулами лица, напрягая их что было сил, но ощутил лишь пустоту. Там, где были рот и нос, теперь, видимо, нет ничего, только дырка, перекрытая бинтом. Он попытался определить размеры этой дыры, как-то отграничить ее края, нервами и порами лица ощутить ее очертания, выяснить, куда и насколько она простирается.

Но это было то же, что вглядываться в кромешную тьму, пока глаза не вылезут из орбит. Это был какой-то полуосязательный процесс, стремление что-то ощутить кожей, непослушной приказаниям мозга. Нервы и мускулы его лица, словно змеи, ползли вверх, ко лбу.

Дыра начиналась у основания гортани, как раз там, где полагалось быть челюсти. Теперь он чувствовал, как кожа окаймляет ее края. Она расширялась и почти достигала основания ушных раковин, если хоть они остались. А верхний край ее проходил, кажется, где-то над переносицей, которой тоже не было. Значит, не было и глаз. Их просто не могло быть. Он был слеп.

Странно, но он не почувствовал ни малейшего волнения. Он был спокоен, точно владелец магазина, который, производя весеннюю инвентаризацию, сам себе говорит: так, значит, глаз нет, надо включить их в список заказов. У него не было ни ног, ни рук, ни глаз, ни ушей, ни носа, ни рта, ни языка. Что за бредовый сон, что за чертовщина! Должно быть, это все-таки только сон. Надо немедленно проснуться, не то он спятит. Живые такими не бывают. В подобном состоянии человек мертв, а он жив, значит, это неправда. Просто ему что-то снится. Но это не был сон.

Он мог сколько угодно твердить себе, что это сон, но ничто бы не изменилось. Потому что это была явь. Теперь он представлял собой лишь кусок мяса, нечто вроде крупных хрящевых срезов, которые старый профессор Фогель показывал на уроках биологии. Хрящи не содержат в себе ничего, кроме какой-то отвлеченной жизни, и могут расти в определенной химической среде. Однако он возвышается над хрящом. У него есть мозг, и мозг этот мыслит, чего профессор Фогель никак не мог бы сказать о тех хрящах. Да, он мыслит, а это чего-то стоит. Но нет же! Нет, нет, нет… Так жить невозможно, так можно только сойти с ума. Однако он и умереть не мог, ибо не мог покончить с собой. Если бы хоть дышать, как все, тогда другое дело, тогда бы он умер. Вроде бы непостижимо, но факт: задерживаешь дыхание и погибаешь. Но он и дышит не так. Легкие сами качают воздух, и он не может отключить их. Он не может ни жить, ни умереть.

Нет, нет, это неправда. Нет, нет, нет… Мама!

Мама, где ты?

Скорее, мама, скорее разбуди меня. Меня одолевают кошмары, мама, где ты? Мама, скорее! Я лежу здесь. Здесь, мама. Здесь, в темноте. Возьми меня на руки, убаюкай… Баю-баюшки-баю… Вот так, а теперь я усну… Мама, мама, скорее, — я не могу проснуться. Сюда, мама, сюда… Ветер, вей помаленьку, раскачай-ка колыбельку… Подними меня высоко, высоко…

Мама, ты ушла и забыла меня. А я — вот он. Не могу проснуться. Разбуди меня, мама. Я не могу пошевельнуться. Держи меня крепко. Я боюсь. Ой, мамочка, спой мне, и выкупай меня, и расчеши мне волосы, и промой мне уши, и поиграй моими пальчиками, сведи и разведи мои ладошки, и подыши мне в нос, и поцелуй меня в глаза и в губы, как ты это делала с сестренкой Элизабет — я сам видел — и как ты, наверное, делала это и со мной. Тогда я проснусь, и буду с тобой, и уже никогда и никуда не уеду, и ничего не буду бояться, и не увижу страшных снов. О нет, нет…

Я не могу больше. Не могу. Я не могу закричать, пошевелиться, дернуться, не могу позвать на помощь. Совсем не могу. Не могу больше. Нет, нет, не могу…

Пожалуйста, поверьте, не могу больше. Пожалуйста, не надо, не надо. Помогите мне. Не могу я лежать так до самой смерти, ведь до нее мне, может, жить еще и жить. Я не могу так. Это невозможно, просто немыслимо.

Я не могу дышать, но все-таки дышу. Мне так страшно, что я не могу думать, но все-таки думаю. Пожалуйста, о, пожалуйста, не надо. Не надо, не надо. Ведь это не я. Помогите! Не может быть, чтобы это был я. Не я, нет, не я.

О, прошу вас, тысячу раз прошу. Нет, пожалуйста, нет, не нужно так. Пожалуйста. Это не я…

Глава шестая

В пекарне всю ночь приходилось быть на ногах. За смену он проделывал одиннадцать миль. Его ноги шагали по цементному полу, а руки свободно болтались в воздухе, и он почти никогда не уставал. В общем, если вспомнить, было не так уж плохо. Сновать всю ночь взад-вперед, работать как заведенный, но зато в конце недели получать восемнадцать долларов. Действительно, совсем неплохо, что и говорить.

Особенно доставалось в ночь на субботу, когда надо было отгрузить столько буханок хлеба, булочек, пирогов и тортов, чтобы заказчикам хватило до понедельника. Тут, как говорится, успевай поворачиваться. Но и это было не так уж страшно. Каждую пятницу с ночной биржи присылали еще одного чернорабочего. От ребят с биржи несло дезинфекцией, были они обтрепанные и какие-то пришибленные. И они знали — всякий, кто почует эту вонь, сразу поймет, что перед ним бродяга и лодырь, живущий на подачки благотворителей. Конечно, им это было не очень приятно. Все они были тише воды ниже травы, но если среди них попадался парень по-смекалистее, он работал за троих. А иные казались попросту придурками, не умели даже прочитать бланка заказа, прицепленного к корзине. Один из них прибыл из дремучих лесов Джорджии, где добывают скипидар. Он никогда не учился в школе. Однако самые ленивые были почти сплошь из Техаса.

Однажды с ночной биржи в пекарню прислали пуэрториканца по имени Хосе. В ночь с пятницы на субботу в отделе отгрузки всегда творилось что-то невообразимое: по проходам волокли ящики, корзины, поддоны, катили тележки, зычно перекликались ребята, погромыхивали ленточные транспортеры, сверху доносился скрежет печей, вращающихся на горячих несмазанных подставках. Словом, черт-те что. Очутившись впервые в такой обстановке, почти все новички терялись.

А Хосе не растерялся. Он спокойно осмотрелся, внимательно выслушал указания мастера и принялся за работу. Высокий и кареглазый, он был довольно красив, этот мексиканец, или пуэрториканец, или кто-то там еще. Что-то отличало его от других ребят с биржи, или, может, ему просто больше повезло в жизни?

В субботнюю ночную смену рабочие не ходили в кафе, а закусывали прямо в мужской умывальной. Там стояли скамьи и шкафчики, можно было присесть, наскоро съесть два-три сандвича и, не теряя времени, опять приняться за работу. Хосе не запасся никакой едой, и поэтому ребята стащили для него из холодильника бутылку молока и вдобавок дали ему булку. Он их сердечно поблагодарил. Уплетая булку и запивая ее молоком, он увлеченно рассказывал им, как прекрасна Калифорния. Прекраснее даже, чем его родное Пуэрто-Рико. Сказал, что скоро наступит весна и снова можно будет ночевать в парке. И что Калифорния — просто рай для всех, кому негде ночевать, потому что там, слава богу, не бывает холодов и, закутавшись в пальто, можно отлично выспаться в любом парке. И что если бы ему удалось получить постоянную работу в пекарне, тогда он смог бы привести себя в порядок. Не очень-то он любит ходить грязным и терпеть не может дезинфекции, а на бирже они вечно дезинфицируют воду. Беднякам, которые там толкутся, этот запах нипочем, а вот он, Хосе, прямо-таки не выносит его.