Незабываемые дни

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Старик топтался около воза. Пощупал шину на колесе — не ослабла ли? — и, понурый, озабоченный, все подтягивал супонь, копался в хомуте. Лохматые брови и усы, потемневшие от пота и пыли, придавали его лицу чрезмерно суровое выражение. Но эта видимая суровость пропадала; таяла в грустном взгляде глубоко запавших, выцветших глаз, в мягких движениях рук, когда он стряхивал пыль с горячей конской гривы. Пыль взвивалась клубами. Тощая лошадка недовольно фыркнула и покачала головой, кося глаз на яркие языки пламени.

Впереди горел мост. Середина его рухнула, и там, где держались еще на поверхности реки обгоревшие балки и доски, яростно бушевала вода, кружились комья желтой пены, покачивались на волнах и быстро исчезали, ныряя под бревна, разные обломки, подмытые коряги, снесенные с пологих берегов охапки скошенной осоки. Сверху падали в воду горячие головешки, огромные раскаленные уголья и с мягким шипением, оставляя над собой зыбкие облачка дыма и пара, стремительно проваливались в пенистые водовороты.

Заходило солнце. В бледной прозрачной позолоте сияли вершины стройных сосен и вековых дубов. На затененной неподвижной листве деревьев трепетали, переливались отблески пожарища. Мост догорал. Пахло гарью, смолой, настоенными густыми испарениями соснового бора. От реки веяло освежающей прохладой, неуловимыми запахами прибрежного болота, рыбной цвели. Высоко через все небо тянулось длинное облако. У него не было ни конца, ни края, и, если бы не сизовато-черная окраска, его можно было бы принять за обычное перистое облачко, столь свойственное знойному летнему небу. Далеко на западе горел город.

Поблизости от воза, у обочины шоссе, сидел парень. По тому, как он неспокойно поглядывал на запад, на дорогу, как нервно мял в руках стебелек молочая, видно было, что он чем-то очень встревожен. Близ шоссе, под густыми шатрами молодых дубов, сгрудилось множество людей. Тут были женщины, подростки, изредка попадались пожилые мужчины Они двигались на восток. Сгоревший мост преградил им путь. Матери рады были, что уставшие дети получат хотя бы короткий отдых, да и пора уж покормить их. И у самих матерей горели натруженные ноги, ныли спины от ноши, от убогого скарба, который пришлось взвалить на себя. Время от времени надо было и детей нести на руках. Дети спали, тихо перешептывались женщины, кое-где спорили подростки, вспоминая самолеты, бомбившие беженцев на шоссе. Молчаливые, сосредоточенные сидели мужчины, обмениваясь скупыми славами, не имевшими никакого отношения ни к этой дороге, ни к событиям этого дня. Они обращались друг к другу за табаком, за прикуркой, за клочками бумаги для цыгарки.

Парень прислушивался к тихому людскому гомону около шоссе, но все его внимание было приковано к возу. Оттуда доносились приглушенные стоны. Женщине, лежавшей там на охапке сена, на вид можно было дать лет двадцать пять — двадцать шесть. До боли сжимала она одной рукой край одеяла, а в стиснутых пальцах другой хрустели сухие стебельки сена. По ее бледному, прозрачному лицу пробегали тени невыносимой муки. Черты лица ее постепенно вытягивались, искажались, она готова была кричать, молить о спасении, но, превозмогая боль, зарывшись лицом в пеструю подстилку, сдерживала себя, с трудом переводя тяжелое, прерывистое дыхание. За нею с озабоченным видом ухаживала молоденькая девушка. Она поправляла подушку, подносила холодную воду в жестяном чайнике.

Когда стоны усиливались, старик растерянно скреб свою реденькую бородку, тихо бубнил под нос:

— Эх, молодица, молодица! И выбрала же ты времечко для этакого дела…

И тут же в отчаянии махал рукой:

— Ну… что ты тут поделаешь! Разве это от нас зависит… Разве оно может подождать!

Парень, сидевший у обочины шоссе, в такие минуты поднимался, явно намереваясь подойти к возу. По девушка, хлопотавшая там, возбужденная, раскрасневшаяся, не глядя на него, стыдливо отмахивалась:

— Иди, иди отсюда, Игнат! Да присмотри за Василькой, он побежал куда-то к реке…

Парень виновато топтался на месте.

Над шоссе с пронзительным свистом промчался самолет. Внизу, под деревьями, притих людской гомон. Все столпившиеся у реки устремились подальше от берега, в лесную чащу. Игнат видел, как самолет, поднимаясь ввысь, развернулся и летел уже обратно.

Внезапно побледнев, Игнат только успел испуганно крикнуть: «Ложитесь!» — и приник к земле. Раздался знакомый свист бомбы, резкий взрыв, визг пронесшихся осколков, сухой шорох осыпавшёгося щебня и песка. Людям казалось, что взрыв тянется долго-долго. Такой лютый человеческий крик стоял над возом, что некоторые до боли стиснули зубы. Вдруг крик оборвался, стих, заглох, и новые звуки донеслись оттуда.

— У-а… У-а… — взывал тонкий, пискливый голосок, и пожилые женщины, сидевшие на земле, нахмуренные, прикрывая телами своих детей, сразу же засуетились, быстро заговорили, и их серо-землистые от испуга лица потеплели, расплылись в извечной материнской улыбке. Все они бросились к возу. Пошатываясь, приподнялся ошеломленный взрывом Игнат. От женщин, столпившихся у воза, отделилась девушка и шла ему навстречу взволнованная. В ее синих глазах еще не растаяли холодные льдинки только что пережитого страха, но они уже лучились чистой и ясной радостью.

— Ах, Игнатка, как я рада, как я рада! Все так хорошо кончилось…

— Что? — машинально спросил Игнат.

— Ах, боже мой, никак он не сообразит! — недовольным тоном проговорила девушка. — Второй племянник же у тебя!

Может быть, в другое время такое событие и поразило бы Игната, но он думал о чем-то своем, и слова Нади доходили до него тусклые, невнятные.

— Жива она? — спросил Игнат.

— О чем же я говорю? Вот еще… Видно, ошеломила тебя эта бомба… — Обиженная, девушка повернула обратно. К возу побрел также Игнат. Прежде всего он увидел коня. Тот лежал, завалившись на сломанную оглоблю, и то и дело бил задней ногой по передку воза. Ярко поблескивала высветленная о булыжник подкова. Кто-то из мужчин возился с хомутом, разрезая ножом супонь. Но старания его уже были напрасны: конь притих, успокоился…

Невдалеке от воза лежал старик. Он лежал ничком, в неудобной позе, неловко подложив под себя правую руку. Через его тело был переброшен свернутый моток телеграфного провода, Целые клубки спутанной проволоки лежали рядом. Мужчины сняли шапки, бережно перенесли старика на обочину шоссе и, положив ему под голову охапку соломы, покрыли его дырявой подстилкой с воза. Лицо прикрыли платком и, чтобы ветер не сдул его, закрепили по двум краям маленькими камешками.

Роженицу перенесли вниз, под откос, устроили ей хорошую постель под раскидистым дубом. На бледном лице ее заиграл румянец, запавшие глаза полнились тихим счастьем. И она тянулась лицом туда, где женщины умывали ее дитя. Ребенок кричал, и пожилая женщина, пеленая его, восторженно проговорила:

— Вот это голос! Вот это мужчинка! Не иначе как фунтов на двенадцать, никак не меньше… Ну, бери своего соловья, любуйся…

Игнат сидел в сторонке, поблизости от сестры, тупо уставившись в кочку, поросшую жесткой сизоватой травой. По высохшему стебельку взбиралась какая-то козявка, растопыривала крылья, чтобы взлететь. Но ей, повидимому, неудобно было взлететь, и она карабкалась все выше и выше. Вот оторвалась, полетела. Игнат проводил ее бездумным взором, ничего не видя перед собой. Одна мысль не давала ему покоя, лезла в голову неотвязно, неотступно: «Не сон ли все это, тяжелый, страшный сон?» Но по всему видно было, что это не сон. Слишком реальны люди, их поведение, если пристальней присмотреться к ним, прислушаться к их речам…

— Я, кажется, схожу с ума, — вслух подумал Игнат, внимательно озираясь вокруг. Все было на своем месте. Прислонившись к стволу, сидела сестра с ребенком на руках. Невдалеке примостилась Надя и почему-то пристально глядела на него. Спросила встревоженно: