Незабываемые дни

Откуда-то прибежали бабы, должно быть, с торфяного болота. Увидя трупы, заголосили:

— И не жалко вам, мужчины, своих людей убивать!

— Тихо вы, балаболки! — огрызнулись мужчины. Тут были и люди из района.

Мирон выговаривал Остапу:

— Сколько раз тебе сказывал, чтобы ты, наконец, бросил эту кочергу и взялся за берданку! Так нет же, его не уговоришь, тащит с собой такую ношу… На него пороху не напасешься!

— Ты это не говори, браток! Ружье тут не при чем. Ружье в полном аккурате. Как саданул из него, так, видишь, один сразу и завалился, да и другому попало дроби, куда следует, никуда не делся… А ты говоришь! Если же трое из них удрали, так я уж и виноват… Нет, браток, ты уж не придирайся и на меня зря не сердись. Вон у тебя и помоложе были, даже с винтовками некоторые, ты с них и спрашивай!

— Что они, ты же у нас отменный стрелок! И на тебе — трех гадов упустили.

— А, браток, отстань ты от меня, сделай милость… Разве мог я так скоро ружье привести в исправность, перезарядить?

— О чем же я тебе говорю? С такой ломакой…

— Эх, браточек, сделай милость, не приставай! — наконец чугь не рассердился Остап. В более удобном случае он, конечно, не преминул бы расхвалить свое неизменное ружье, которое и в руке, слава богу, ощущается, как настоящая вещь, а не какая-нибудь пшикалка с выкрутасами. Да, слава богу, из него как пальнешь, так аж земля дрожит, такой звук дает! А звук — это самое главное в ружье… Теперь же Остап только почесывал затылок.

Тем временем прибежал Пилипчик и, запыхавшись, волнуясь, доложил Мирону:

— Я, дядечка, ихние чемоданы нашел! Зеленые такие, с железными замками!

Вскоре принесли весь багаж из-под вывороченной сосны: десять парашютов, несколько чемоданов. Один взломали. Тут были мелкий инструмент, клещи-кусачки, ракетница, около сотни разных ракет, сверток военных карт и еще множество пакетиков неизвестного происхождения. В другом чемодане была запакована взрывчатка в аккуратных толовых шашках, жестянки с запалами и разные другие приспособления, которые никак не соответствовали мирному виду обычных дорожных чемоданов.

— Молодец, Пилипчик! Ты, брат, мастер на все руки! — похвалил дядька Мирон мальчугана, а тот стоял красный, растроганный, стыдливо хлопал глазами, да то и дело потягивал носом от такой радостной похвалы при всем честном народе.

Тем временем приехали подводы из села. Убитых и раненых погрузили, захватили также небесные манатки и повезли в район. Люди постепенно расходились, оживленно обмениваясь мнениями о случившемся.

3

Всю ночь не прекращалось движение по Заречному шоссе. Двигались нескончаемые колонны грузовиков, грохотала артиллерия, тянулись конные обозы. Лес порой расступался, и шоссе выбегало на чистое поле. Путники сразу настораживались, крепче сжимали в руках винтовки, автоматы. Довольно часто в стороне от шоссе — то справа, то слева — взлетали белые ракеты и медленно угасали, разливая трепетное, неживое сияние. Поначалу эти ракеты пугали людей, а теперь люди к ним привыкли, только сердито покрикивали на водителей, норовивших ездить с включенными фарами.

— Свет потуши, растяпа, ишь, иллюминацию наладил!

Водители огрызались, но гасили свет, не рискуя остаться с выбитыми фарами, так как дула винтовок угрожающе поднимались, не допуская ни шуток, ни возражений. Изредка доносился сверху приглушенный гул мотора, надрывный, с задышкой.

— Ишь, хрюкает, как свинья!

— Свинья эта, брат, поросная… Гляди, как бы тебе поросят не скинула!

— Не попадет в такой темноте — мимо пронесет..

— Ну, как же, для тебя пожалеет, должно быть!

Ракеты взвивались все чаще и чаще, и громкая команда «ложись» перекрыла все голоса на дороге. Нарастающий свист, всплеск ослепительного огня, вырвавший из темени ночи сброшенный под откос грузовик, телеграфный столб с белыми блестками изоляторов. И вместе с оглушительным грохотом взрыва сыплются сверху ошметки торфа, грязи, разного лесного сора. Надрывно, тонко гудят телеграфные провода.

— Опять разделал, не отмоешься! — с досадой говорит, ни к кому не обращаясь, худенький красноармеец, отряхая с шинели налипшие комья. — Который раз попадаешь в грязевые ванны, и ночью, гад, покоя не дает. Должно быть, снова в канаву попал!

— А ты что, хотел, небось, чтобы в машину. Конечно, тогда была бы чистая работа, и горя бы у тебя не было.

— Не в горе дело… А вот этих дьяволов — ракетчиков стоило бы выловить.

— И выловят, никуда они не денутся…

Подоспевший кавалерийский эскадрон почти беззвучно рассыпался цепью в стороне от шоссе. Невдалеке взлетела ракета. Сразу же хлестнуло несколько винтовочных выстрелов. Раздался пронзительный крик человека, послышалось несколько голосов: «Лови, лови его, видишь — второй бросился наутек!»

Ловили и били ракетчиков, изловили двух диверсантов, пробиравшихся к мосту с ящиком тола.

Движение на шоссе становилось все реже и реже. Проходили последние группы машин, отставшие грузовики. Лавируя среди встречных машин, проехала обратно вертлявая эмка. За рулем сидел утомленный, запыленный водитель, рядом с ним батальонный комиссар. Одной рукой он держался за автомат, лежавший у него на коленях, а другой придерживал карабин, чтобы тот не скользил и не стукался о стенки кабины. Комиссара клонило ко сну. Он дремал, голова опускалась все ниже и ниже, порой слетала шапка, падал карабин. Комиссар просыпался, тер глаза и секунду-другую непонимающе озирался. Однообразно поскрипывала машина, слегка покачивалась на выбоинах, монотонно постукивали камешки по крыльям, шуршали песчинки, дорожный гравий. Чтобы преодолеть дремоту, комиссар доставал папиросу, осторожно раскуривал ее, пряча спичку в ладонях. Пальцы просвечивали розовым, трепетные блики зажженной спички дрожали на заросшей щетиной щеке, вырывали из ночной темени взлохмаченные запыленные брови, вспыхивали на какой-то миг на никеле дверной ручки и пропадали. Комиссар старался изо всех сил отогнать набегающий сон. А когда вспомнил все пережитое за эти четыре дня, сон сразу исчез и в памяти все всплыло вновь, всплыло резко, отчетливо, словно все это было здесь, перед его глазами. Возникла и долго стояла перед ним улыбка маленького сына: немного виноватая, растерянная и вместе с тем полная невыразимого детского лукавства и озорных замыслов. С такой улыбкой он провожал его всегда. И теперь проводил до самой калитки и, улыбнувшись, таинственно попросил:

— Я хочу сказать тебе, папка, что-то на ухо…

И с видом заговорщика таинственно шептал ему:

— Хоть мамка и не любит собачек, но ты все же привези мне такого маленького-маленького песика, чтобы он вырос и стал таким, вот таким, — тут мальчик и рукой показал, каким должен вырасти этот пес, — такой вот овчаркой… А если хочешь, купи мне новый самолет, мой старый разбился и мне не с чем теперь играть в аэродром…

И, поведав еще множество разных своих секретов, он милостиво разрешил:

— Ты торопишься на службу, так иди, я тоже пойду, я сегодня дежурный по аэродрому.

И он помчался к «аэродрому», который строили дети всего двора в густых зарослях малинника около забора. Там уже были построены ангары, выложенные из кирпичей, и взлетные дорожки и даже целое озеро сбоку, которое они смастерили из стекла. Тут было много разнообразного детского имущества: под кустами притаился видавший многие виды мишка, здесь же стояли «автомашины», на шнурках висели самолеты, были разбросаны и другие игрушки…

Улыбка сына все еще стояла перед глазами батальонного комиссара. Через месяц сыну пойдет седьмой год… Пошел бы… Где же он теперь? А жена? Как это вышло все? Как это случилось такое страшное, непоправимое? Кто думал, кто мог сказать? Сотни километров до границы… А когда спохватились, уж было поздно. И в город уж не было пути… Воинские части с боем отходили по дорогам.

Да, с боем…

И то, что пришло на память, вернуло к сегодняшнему, к делу, к ночной дороге. Надо торопиться. За рекой стоит небольшой заслон на болотах, защищает подступы к переправе. Заслону приказано сражаться до последнего патрона, до последнего вздоха и как можно дольше сдержать бешеный натиск противника, с тем чтобы за это время успели перебраться за реку основные силы, боевая техника. Все переправились давно. С заслоном нарушена связь. И вот ему, комиссару, дали приказ безотлагательно снять заслон. Живы ли они там, удержались ли?