Парашюты на деревьях

Наполеон Ридевский

Парашюты на деревьях

ЧУЖАЯ ЗЕМЛЯ

Фронт стремительно откатывался на запад. Наши войска завершали освобождение Белоруссии, очистили от гитлеровцев Брест, Гродно, вступили в Литву, упорно пробиваясь к Восточной Пруссии. Ненависть народная призывала задушить фашистского зверя в его собственной берлоге. Но для того чтобы сделать это, мало одной ненависти. Нужно разведать тылы врага, незримо побывать в самой его берлоге, посмотреть, что она собой представляет, чем уязвима. С этой целью мы летим, разместившись в самолете на скамейках вдоль бортов по пять человек, отяжеленные экипировкой, как мулы, навьюченные до предела. Ведь нужно захватить все, без чего не обойтись в глубоком тылу врага.

Над горизонтом еще во всю ширь полыхает багровая заря. Разморенная за день июльским солнцем земля отдалялась от нас с каждой минутой. В самолете заметно похолодало.

Из пилотской кабины вышел инструктор, сопровождающий нас до места высадки.

— Высота три тысячи пятьсот метров, — сказал он. — Под нами линия фронта.

Я неуклюже повернулся, задев локтем сидевшего рядом Юзика Зварику, прильнул щекой к окошку.

Внизу, в зыбкой темноте, видны тусклые, словно игрушечные, огни пожарищ.

— Вскоре пойдем на снижение, — после паузы добавил инструктор.

Нам не нужно было объяснять значение этого сообщения. Над линией фронта летим повыше, чтобы не достали огнем простого стрелкового оружия, не стать легкой добычей зениток. Потом пойдем на снижение, чтобы нас трудно было обнаружить вражеским ночным истребителям.

Стараясь как-то отвлечься, избавиться от неприятного напряжения, я начал рассматривать своих товарищей, пытался угадать их самочувствие, о чем они думают. Троих я знаю хорошо. Вместе были в разведгруппе «Чайка», под Минском, немало лесных троп исходили, так и хочется сказать: не один пуд соли съели, но тут уж придирчивый читатель может усомниться — соли-то как раз и не хватало в тылу врага, часто без нее приходилось обходиться. Что правда, то правда. Не раз несоленое варево хлебали. Особенно это было не по нутру Юзику Зварике.

Вот он теперь все ерзает, косится в окно, тяжело сопит, то и дело посматривает на потолок, где мерцает сигнальная синяя лампочка.

«Юзик нервничает, — отметил я про себя, — и скрыть этого не умеет. Да, видно, и не старается, не думает об этом. Зачем, перед кем маскироваться — перед такими же, как сам?» Все в минуты особой тревоги, опасности раскрываются, становятся самими собой. Зварика — мой земляк, плотник из деревни Дягильно Дзержинского района.

Далеко осталась наша родная Минщина… Не думал он, что придется лететь в эту проклятую Пруссию. Столько деревень погорело — строить собирался, когда прогонят фашистов из Белоруссии.

Пашку Крылатых непривычно видеть без очков. Теперь он их надежно спрятал, чтобы не потерять, не раздавить во время прыжка. Откинулся, на сколько позволяет парашютный ранец, и смотрит в одну точку широко открытыми, но, кажется, ничего не видящими глазами. Если долетим, это будет его четвертый прыжок в тыл врага. Помню его прилет к нам в группу «Чайка». Под Минском было это. Стояла тихая весенняя ночь. Небо было чистым, неспокойным, сновали самолеты, и мы не решались заранее разжечь костры, чтобы не привлечь внимания врага. Звук своего узнали сразу. Мгновенно по команде хлопцы подожгли политый бензином хворост. Пламя шугануло, ослепило всех нас на мгновение. Сверху сразу заметили его, потому что наш «ЛИ-2» сделал виток — и показались на фоне темного неба белые купола парашютов. На одном — груз. На другом — Павел Крылатых. Живописный был наш партизанский «аэродром». Стеной вокруг зеленой поляны стоял лес. Как раз черемуха цвела, а в чаще еще кое-где снег пятнами уцелел.

С Пашкой мы сошлись. Между делом любили побродить, поговорить на отвлеченные от войны темы. Больше студенчество вспоминали. Я в Ленинграде учился. Историком готовился стать, Павел ушел на фронт из Свердловского горного института. Один год осталось доучиваться…

Там, в Белоруссии, все было проще. Хоть и в глубоком тылу врага, но свои, на земле на родной встретили его.

Теперь встретить могут только враги. Но Пашка думал конечно же, не о себе. Командир группы — за всех и за все в ответе. Его узкое лицо, испещренное следами перенесенной в детстве оспы, было неподвижным, похожим на скульптуру, высеченную из серого ноздреватого камня.

Подумать было над чем. Как придется действовать на территории врага без проводников, без связных, к которым так привыкли мы в Белоруссии? Да и жили разведчики под пологом надежной защиты у партизан. А что ждет нас в Восточной Пруссии — никто не знает. По карте мы изучали местность, район высадки. Все леса прусские испещрены линиями на равномерные кварталы. Нам известно, что линии эти — просеки с улучшенным земляным покрытием. Значит, по ним может передвигаться автотранспорт. Любой из этих квадратов можно окружить очень быстро и прочесать. Своеобразные ловушки…

Я перевел взгляд на Генку Юшкевича, нашего юнгу, и сразу посветлело на душе. Его лицо излучает восторг и любопытство. Рад, что удалось улететь с нами. Шутка ли сказать — к самим фрицам, в то самое место, откуда в 1941 году Гитлер начал поход на восток, в ту самую Пруссию, откуда начинали свои крестовые походы немецкие псы-рыцари! Неизвестность нас тревожит и волнует, Генку — она приводит в восторг. Детская наивность! Жажда романтики, проникновения в неизвестность затмила в нем все остальные чувства… Эти трое мне ближе, понятнее. Остальных не знаю еще. Придется — если придется — знакомиться на прусской земле. Два Ивана — Мельников и Целиков — трактористами до войны работали на Гомельшине в родных колхозах. Радистка Аня, едва познакомившись, стала дразнить их песенкой «Прокати нас, Петруша, на тракторе…»

Голос у нее звонкий, приятный. Теперь сидит рядом с другой радисткой Зиной Бардышевой. Лица ничего не выражают. Женщин по лицам прочесть никак не могу. Они всегда казались мне загадочными и непонятными. Не могу угадать, что у них на душе.

— Бьют по нас! — громко говорит Юзик, уткнувшись в окно лицом.

Я повернулся и тоже увидел, как огненные нити пронизывают густую мякоть ночного неба. Они вспыхивают и гаснут то справа, то слева откуда-то сверху, А наш «извозчик» впритирку к земле упрямо пробивается вперед.

Внизу, впереди, сверкнуло холодным белесым отливом. Это показалась Балтика. Не было оснований сомневаться, что мы не сбились с курса. Значит, отсюда, от залива Куришес-Гаф, немного юго-западнее лежит основная прусская цитадель — Кенигсберг. Первоклассная морская и сухопутная крепость. Самолет накренился, пошел на разворот, и море стеной встало за бортом, отодвинув вверх звездное небо настолько, что на мгновение оно совсем исчезло из нашего взора. На развороте «извозчик» набрал высоту. Екнуло сердце: нужно готовиться к прыжку. Назойливо замигала сигнальная лампочка, пронзительно задребезжал звонок. Мы поднялись, балансируя в качающемся самолете, построились друг за другом и с лихорадочной торопливостью спешили зацепить за трос, протянутый под потолком самолета, вытяжные фалы своих парашютов.

Инструктор держит руку на задвижке люка. Жестом призывает нас не торопиться, сосредоточиться, пока самолет еще не набрал высоту, нужную для того, чтобы парашюты успели раскрыться до приземления. Покидать самолет лучше на минимальной высоте, чтобы не занесло далеко друг от друга.

Павел Крылатых приготовился прыгать первым, я — последним.

Есть такое правило, что самый тяжелый должен оставлять самолет первым, потому что его парашют снижается быстрее, может настичь кого-либо в воздухе, а такое столкновение опасно. Но это правило не было взято во внимание, руководствовались более важными соображениями, что вытекали из поставленной каждому из нас задачи. Так вот и случилось, что мне, самому тяжелому в группе, довелось прыгать не первым, а последним. Да в конце концов опасность от нарушения такого правила была совсем ничтожной по сравнению с тем, что ждало нас внизу, на чужой земле. Я видел, как черная пасть дверей проглатывала одного за другим людей, которых свела война, нелегкая судьба разведчиков.