Надсада

– Послушай, мама (мамой ее сын называл в исключительных случаях, о чем хорошо ведала Татьяна), Виталий Алексеевич – человек из большого города, что находится чуть ли не на краю света. Как мы к нему здесь отнесемся – с тем и поедет к себе в Петербург. Поэтому очень тебя прошу: будь с ним поласковей.

– Буду-буду, – торопливо отозвалась Татьяна. – Када ж привезешь-то Алексевича, мне ж нада сготовить чего?

– Ночевать и привезу. Часиков в девять вечера.

– И – добро, – неожиданно для себя заключила Татьяна, а осознав, что употребила любимое слово покойного мужа, заохала, засуетилась и поспешно скрылась в кути.

Татьяна уже не один год жила одна и истосковалась по постоянному в доме человеку, пусть даже и чужому. Виталия она перекрестила в более привычного Витю, к семи утра в прикрытом зеве русской печи уже томился завтрак, причем это было что-нибудь сытное и вкусное.

– Доброе утро, Татьяна Маркеловна, – с поклоном произносил, поднявшись с постели, парень, широко улыбался хозяйке, шел во двор.

За столом неизменно справлялся о ее здоровье, ел с завидным аппетитом, нахваливал Татьянину немудрящую готовку и к восьми часам был в сборе. Оставшееся до приезда Белова время проводил в разговорах с хозяйкой, расспрашивая в основном о житье-бытье и до войны, и в войну, и после нее. Интересовало его все: в каких домах жили, где содержали скотину, как были устроены загоны для скота, сараи, гумна, заимки. Постепенно Татьяна разговорилась и стала специально готовиться к таким расспросам, чтобы ничего не упустить из того, что может быть интересно гостю.

Наезжающий сын также подхваливал мать, отмечая ее хозяйскую расторопность и гостеприимство.

– А че ты думал, Володенька, мы в войну друг дружку спасали, последним делились, ниче не жалели, – расслабленно заключала она. – И с западу пригоняли много народу – женщин, детишек, стариков. Ох, и тощий же был тот народишко, страх было смотреть. Но ниче. Подкармливали, и женщины потом с нами ж и работали, правда, ежели я, предположим, на трахтуре, то они – на прицепе, подсобницами то исть. Таку ж, как у нас, работенку не могли сполнять – не хватало силенок да и сноровки.

Виталия возил по поселку, останавливал машину, что-то пояснял в подробностях: тот зарисовывал расположение улиц, домов, делал какие-то записи.

– Ветеранов войны у нас в Ануфриеве осталось всего пять человек, да и то больше прошедших японскую. Им мы дома подремонтируем, поправим заплоты, покрасим ворота. А вот новые надо строить так, чтобы они стали как бы основой будущего поселка, не нарушая сложившегося за десятилетия порядка.

В положенный срок свозил гостя на кедровый промысел, где коренной столичный житель пытался самолично бить колотом по стволам присаянских красавцев, неумело пряча голову под это своеобразное приспособление для сбивания шишки.

– Другого способа никто не придумал, – говорил между делом. – И еще сто лет пройдет, а колот все равно останется главным добытчиком для заготовителей.

Потом шишку обрабатывали на терище – сеяли, веяли, засыпали в мешки отборный орех.

– Гостинца повезешь в Питер, а тем более в поезде можно много чего увезти.

Здесь же собирали бруснику.

В тайге Белов преобразился: это был уже другой человек – подлинно лесной житель. Передвигался, не задевая веток, безошибочно ориентировался, а когда колот оказывался в его руках, то движения были до предела расчетливыми и точными.

Ах!.. – опускался колот на ствол кедрины. Дерево вздрагивало, отвечая дождем падающих плодов. Виталий бросался собирать, а Владимир уже переходил к другому дереву.

На брусничнике совок в руке Белова опускался и поднимался беспрестанно, и скоро в горбовике не осталось места для ягод.

– Бруснички ты, Алексеевич, также возьмешь. Засыпем сахаром, и возьмешь. Будет время, наловим и хариуса.

Гулкими глубокими вечерами долго сидели у костра за неспешной беседой, попивая чай.

Сумерки сгущались быстро и неотвратно.

Тайга шумела верхушками деревьев, костер потрескивал, разбрасывая неяркие искры, дурманящие запахи кружили голову и успокаивали.

В такие минуты велико в человеке ощущение вечности: глубокое холодное небо, с особенно яркими звездами на нем, будто отрывает незримые пути в неизведанные дали, и ничто не имеет здесь конца, точно так же, как не имеет и начала. А человек, в том открывающемся в небо космическом пространстве, в полной мере осознает себя частью мироздания.

Никакие большие города на свете не дают человеку подобного ощущения вечности, как бы там ни суетились они своими машинами, ни громоздились небоскребами, ни шумели и ни пытались какими-то иными способами явить из себя нечто особенное, на что бы следовало обратить внимание Создателя. Потому что города – не суть и не венец Его творения, а исключительно порождение человеческой гордыни. И если в природе заключена величайшая тайна гармонии, то города – столь же величайший образчик хаоса, где ничто не поддается упорядоченности и сколько-нибудь разумному устроению.

Виталий, может быть, впервые в жизни был по-настоящему счастлив: ему даже казалось, что за эту, прожитую в тайге, неделю в его руках, теле прибавилось силы, и он ощущал себя настоящим мужчиной.

Выезжали из таежки усталые, собой довольные. В том году орех был на загляденье – крупный, ядреный, сладкий. После обработки набралось его мешков пять, горбовики наполнены ягодой.

– Далеко не каждый год бывает таким урожайным, – пояснял Владимир, накручивая баранку вездехода. – В неурожайные себе, конечно, набиваем, остальное снимает кедровка.

Временами останавливал машину, иной раз просил выйти Виталия – значит, впереди сложный, опасный участок.

Орех, ягоду сгрузили в ограде у Татьяны Маркеловны.

Старуха охала, топталась вокруг мужиков, высказывала предположение о возможной выручке от продажи добытого.

– Мать, ты же хорошо знаешь, что я ничего не собираюсь продавать.

– И куды ж тако добро подевашь? – вопрошала, подбочениваясь и отставляя ногу.

– Раздам, – не обращая на нее внимания, равнодушно отвечал сын.

– Не Витьке ли Курице аль еще кому?

– Мать, не мешай, – отмахивался. – Лучше собирай что-нибудь на стол. Не с гулянки приехали.

– Никада мать не послушают. Ну ниче, высвобожу вас, закрою глазыньки. Вот тада и будити знать… Ой, люшеньки-и-и-и…

От матери Владимир повез Виталия на выселки. Оказалось, пока они были в тайге, к отцу в отпуск приехал сын Иван – молодой, ладно скроенный парень, проживающий в Москве и работающий там в какой-то компьютерной фирме программистом. Отпуск он последние годы брал как раз в такое время заготовок, чтобы помочь деду Даниле, которому уже трудно было таскать тяжелый колот, управиться на кедровом промысле.

Здесь же находился и Данила Афанасьевич, встретивший племянника и приехавшего с ним молодого архитектора молчаливым вопросом.

– В тайгу собираетесь? – спросил Владимир вместо приветствия. – Мы вот с Алексеевичем только что выехали, я даже в конторе еще не успел побывать – сразу к вам. Орех нынче отличный. Набьете быстро.

– Набьем, канешна, куды ж мы денемся, – усмехнулся Данила. – Будет что погрызть зимними вечерами.

С племянником он не общался и не имел на то никакого желания. Николай вкратце рассказал отцу о намерениях сродного брата развернуть в Ануфриеве стройку, для чего привез из Петербурга молодого архитектора. Данила слушал, в основном помалкивал, заметив лишь однажды:

– Курица, сынок, в гнезде, а яичко, ты сам знашь, где. В опщем, цыплят по осени считают.

Вокруг деда суетилась внучка Наташа – и она собиралась с мужчинами на кедровый промысел.

Данила посмеивался, иной раз и одергивал девушку, правда, в шутливой форме.

Не раз она начинала щебетать о приезжем молодом архитекторе, так что дед в конце концов не выдержал:

– Ты че это все ко мне с этим залетным шалопаем вяжешься? Уж не по нраву ли он тебе пришелся? А, внученька?