Надсада

– Знашь, Миколка, женшина мне оченно пондравилась. Душевная и не гордая.

– С чего ты взял, что она не гордая, такие как раз гордыми и бывают, – не согласился художник.

– Я не в энтом смысли, Миколка. Я в том смысли, что до всего доходчивая. И до меня, старого, тако же, и до Раисы моей, и до касаточек.

– Сильно ей нужны были твои касаточки, – снова не согласился Николай. – Просто открытая сердцем, не растерявшая в своих больших городах человеческого, к тому же – женщина влюбленная.

– В кого ж влюбленная? Не в Володьку ли?

– В него. А что: Владимира и любить уже нельзя?

– Можна, канешно, кто ж говорит… Тока я б воздержался и помотрел, че дале-то будет.

– А че дале-то? – задирал старика Николай.

– Дале – боле. Ну вот када спытывашь человека в тайге. Поначалу вроде кажется – человек, то ись, обстоятельный. И обличьем, и повадкой. От… и – до… А как до дела-то дойдет, так и тьфу человечишка. Малость кака-нибудь.

– Ну, Владимир – не малость, тут ты, Иван Евсеевич, подзагнул. А любовь, как известно, самых отъявленных преступников меняет. Перерождает, то есть, внутренне. Человек становился и лучше, и чище, и добрее.

– Так-так, Миколка, – с живостью соглашался старик. – То-то я мотрю: Володька-то вроде как не в себе. Вроде как с добром и ко мне, старому Воробью, и к жисти. Че-то, думаю себе, не так. Не та-ак…

– И я тебе толкую, Евсеевич, о том же. Нельзя же все время вменять человеку в вину одно и то же, потому что время и обстоятельства, а тем паче – любовь все могут изменить в один миг.

– Твоя правда, Миколка, в един миг. От… и – до…

Старый Воробьев все время, пока художник дописывал портрет Людмилы Вальц, не отходил от него и против обыкновения больше помалкивал. Николай поглядывал в его сторону, улыбался, и работалось ему, как никогда, легко.

Женщина на полотне словно только что вышла из тайги, и теперь уже было ясно, что она сама и есть тайга – глубокая, несказанно прекрасная, вечно молодая. На голове – венок из разных цветов. Светлые волосы теперь отдавали зеленью, в голубых глазах чудился отсвет березовых рощ, в прижатой к груди руке – кедровые шишки, в другой, опущенной к стволу павшего красавца, крапинками крови – кустики костяники.

Давно просохшее полотно было вставлено в раму, багет для которой изготовил сам художник, и представлял он из себя причудливое переплетение растительного орнамента.

– От… и – до… – прошептал за спиной Николая старый Воробей, когда тот окончательно установил картину в переднем углу избы и отошел, чтобы еще раз посмотреть, все ли сделано так, как задумывалось.

– И куды ж ты теперя ея, ненаглядную? – так же тихо спросил старик.

– Передам в дар хозяйке.

Больше они о картине не говорили.

А сейчас Евсеевич стоял у ворот, наклонившись всем своим тщедушным телом навстечу подъехавшим.

– Степаныч пожаловал, – впервые Воробьев назвал Белова по отчеству. – Милости просим, дорогие гости. Как раз обедать собирамси…

– Мы пообедали у мой матери, Евсеич.

– Отказыватьси нехорошо, – произнес с укоризной.

– Иван Евсеевич прав, отказываться нехорошо, – поддержал старика вышедший из дома художник, следом за ним – дочь Наташа, которая впервые приехала погостить в далекую Сибирь к родным ей людям.

Наташа к этой поре цвела всеми красками молодой девушки лет двадцати с небольшим. Закончила экологический факультет Московского университета, успела поработать в заповеднике «Калужские засеки».

Братья обнялись. Белов представил ему Виталия, пояснив накоротке, что Виталий – архитектор, приехал из Петербурга.

– Простите, Виталий… – как вас по отчеству? – тут же повернулся к нему Николай.

– Алексеевич, но это не имеет никакого значения. Просто – Виталий.

– И – прекрасно, меня называйте Николаем Даниловичем. А это – Иван Евсеевич Воробьев, старый охотник и следопыт.

– Тако же следопыт… – застеснялся старик.

– Следопыт-следопыт, и нечего тут скромничать.

Повернулся, чтобы представить и дочь, но молодые люди уже шагнули навстречу друг другу, так что находящимся тут же братьям и Евсеевичу оставалось только заняться самим собой.

Пока толковали о том о сем, Виталий в сопровождении Наташи осматривал усадьбу с неизменным блокнотом в руках. В сарае, куда заглянули, чуть не угодили в зубы отдыхающего здесь пса. Собака залаяла, что и привлекло внимание хозяев. Старик кинулся к сараю, и лай скоро прекратился.

– Это что за молодой человек? – спрашивал брата Николай.

– Думаю я кое-что построить в Ануфриеве и не только в Ануфриеве, – уклончиво отвечал Владимир. – И прежде времени не хотел бы об этом говорить. А Виталия я пригласил посмотреть, как мы здесь живем, и возможно, он сделает проект для моего предстоящего в будущем году строительства. Во всяком случае он произвел на меня впечатление парня хорошо подготовленного, как специалист: в Питере, в чертежах и макетах я посмотрел его работы, связанные как раз с обустройством сельских усадеб. Есть, по моему мнению, интересные.

– Ты – молодчина, Володя. Надо искать талантливых людей именно среди молодежи. У них по-иному устроено мышление, они не закомплексованы, взгляд на окружающее имеют свой собственный. И главное – хотят нового дела. Нового – в смысле, не похожего на все предыдущее, что было до них. Вот и с дочерью ведем беседы о том же: они, Володя, выросли в перестроечное время и думают совсем по-другому, нежели мы.

– Ты сам потолкуй с ним, а то я в каких-то чисто специальных вопросах плохо разбираюсь. Потом скажешь свое мнение о парне. Но мне он очень нравится.

– Это, Володя, главное. Ты, я думаю, сам не хуже меня разбираешься в людях.

Когда вошли в дом и взору их предстали полотна художника Белова, то столичный гость остановился то ли в недоумении, то ли в удивлении:

– Так я же знаю ваши работы, Николай Данилович. Творческий Петербург о них только и говорит. То-то мне показалось лицо Ивана Евсеевича знакомым… Вот он, живой…

– Аще как живой и в живых пребывать буду, – подскочил оказавшийся рядом Воробьев. От… и – до…

– А это?.. – в восхищении остановился у портрета Людмилы Вальц. – Какая сила, какой поток красок, какая экспрессия – чудо! Чудо!..

– Ты, Володя, забери портрет и передай по назначению, – обратился Николай к брату.

– Вот он и передаст – ему скоро возвращаться в Питер. Упакуем как надо, увяжем и – погрузим вместе с сопровождающим. И еще кое-чего подбросим. Возвращаться ему удобнее на поезде – по крайней мере мне это так представляется, – нарочно выделил характерное словечко Виталия. – Ты, Алексеевич, не торопись в столицу (с некоторых пор он обращался к Виталию по отчеству). Мы еще не все осмотрели, не все вопросы обсудили, да и в тайге тебе надо побывать: подержать колот в руках, пособирать ягод; может, махнем и на охоту.

– Да я, Владимир Степанович, всей душой, – по-мальчишески покраснел парень.

– И – добро.

Виталию все больше нравился и сам Белов: его манера держаться с ним, эти глухие присаянские места, коснулся которых лишь маленьким краешком, но уже предчувствовал встречу с чем-то доселе им невиданным – большим и прекрасным.

Нравилась ему и девушка, а он – ей. В такие годы утонченнее слух, зрение, ощущения. Молодые люди словно случайно оказывались рядом: он о чем-то ее спрашивал, она отвечала, и наоборот.

Всласть наговорился он в тот день и с художником, сам в юности увлекающийся живописью (Белов в это время ездил по своим делам).

И Николаю было интересно поговорить с молодым человеком из Северной столицы, который уже что-то видел, в чем-то разбирался.

– Я не понимаю живописи для избранных, – говорил Николай. – Ее просто нет в природе, как нет для избранных литературы, музыки, той же архитектуры. «Боярыня Морозова» Сурикова, «Война и мир» Толстого, «Полонез» Огиньского, храм Василия Блаженного Постника Яковлева – правда, здесь существует несколько версий относительно авторства, – одинаково близки человеку простому и какому-нибудь искушенному эстету.