Мертвые сыновья

●

Мигель улыбнулся черной пустоте. В этой улыбке была и боль и возмущение против тьмы, против окружавшей его липкой и гнетущей земли. «Хотел бы я здесь увидеть Фернандо и всю компанию… Жалкие дураки». Да, это были дураки, но дураки безобидные, несмотря ни на что. Захоти — он мог бы положить их на лопатки. «Май, где ты, Май…» Они даже не подозревают, что с ним. Может, Май, иногда и вспоминает его. Да, он уверен: Май, и Фернандо, и Хосе Мариа думают о нем. «Потому что я исчез так же, как и появился… Я стал загадкой. Я хорошо вышел из игры. Так было лучше, они даже и не подозревали…» Что-то светилось в темноте, какое-то необыкновенное фосфоресцирующее свечение. Его немного пугал этот странный свет, и он закрыл глаза. «Наверное, это кусочки каких-то камней или крошечные косточки… а может, еще что-то. Я слышал: в земле много всяких вещей, которые светятся в темноте».

Глава десятая

Яростный, жестокий дождь полосовал землю. Моника, прислонившись лбом к окну, смотрела, как плотные струи воды стегали траву на лугу, собирались в красноватые лужи. А дальше, за каменной стеной, поднялась, вспенилась река. Исхлестанный камыш блестел в лучах угасавшего вечера ярко-красным блеском. «Цыганский камыш… Танайя говорила: из молодого камыша плетут корзины. Она тоже умеет, но у нее не хватает на это времени». Запотевшее от дыхания стекло закрыло луг и заслонило свет.

— Отойди от окна, — проговорила Исабель. — Иди сюда, я зажгла лампу.

Моника медленно подошла к столу.

— Без чулок, поздней осенью, — продолжала Исабель, глядя на нее укоризненно. — Ты знаешь, я не люблю, когда ты без чулок. Даже девушки из деревни в твои годы не ходят с голыми ногами. Ты слышала, что говорил священник с амвона. Ты, сеньорита, должна быть примером.

— Они мне мешают, — ответила Моника. — Всегда рвутся в кустах. Не люблю я их.

— Тебе нечего делать в кустах. — Исабель не спускала с нее внимательного взгляда.

На маленьком, покрытом бархатной скатертью столике светилась зеленая фарфоровая лампа. Стояла корзинка для рукоделия, лежали ножницы, наперсток, нитки… Сидя в своем кресле, Исабель чинила белье. Там же, на столе, были отложены вещи и для Моники. Опять штопка, шитье… Пахло свежим бельем, еще холодным и хрустящим. Моника почувствовала в желудке странную боль. Потом боль как-то чудно стала опускаться вниз. «Его не было вчера. И Люсию я не видела. Никто не вышел ко мне, никто ничего не сказал…» Было поздно, и она быстро вернулась домой. Она никого не видела, ни с кем не разговаривала. «А вдруг он не придет и завтра, не придет никогда». Эта мысль не давала покоя.

Целый день она была дома, помогала Исабели. Потом в их час пошел дождь и удержал ее в комнате. Еще на день откладывалась встреча. «Наверняка они не ходили на работу и на реку тоже. Нечего там делать…» А ее почему-то неудержимо тянула земля. Дикая, набухшая от дождя, земля звала к себе. С детства слышала Моника этот страстный зов. Она убегала босиком, вырывалась внезапно, как крик, и ничто не могло ее удержать. Ни резкие слова, ни угрозы, ни наказания. В дождь, в бурю она бежала к земле, сама не понимая зачем. В вымокшем платье останавливалась где-нибудь и, вздрагивая от молний, слушала недвижную тишину леса. Было холодно и жутко, но широкая земля властно влекла, и она не могла уйти. За ней посылали Дамьяна или Марту, со старым зонтом и угрозами: «Ай, доиграешься, девчонка… Ай-ай, сеньорита Моника… Ай-ай, шальная девчонка, что тебя ждет…» Так было всегда. А в этот вечер голоса звали еще сильнее, звали туда, наружу, словно где-то, она еще не знала где, вдруг образовалась пустота, и она была не в силах ее заполнить. «Что-то случилось. Что-то случилось».

— Хватит, садись, — сказала Исабель. — Садись и больше обращай внимания на то, что ты делаешь. Посмотри, какие швы, какие стежки. Боже, что за руки у этой девочки! Сразу видно, ты родилась ходить за плугом.

«Деревенская ослица… дочь деревенской ослицы». Мысли блуждали призраками. Огромная однообразная печаль опускалась на комнату. «Печаль приходит каждый вечер. Скоро наступят холода, потом выпадет снег, дни станут короткие и черные, и я не знаю, сможем ли мы встречаться. Где? Когда?..» Что-то плясало на стене. Это были руки Исабели. Зеленый свет фарфоровой лампы отбрасывал тени на беленую стену, и они двумя гигантскими бабочками порхали вверх, вниз. «Какой дождь. Как барабанит дождь. Давно уже не было такого ливня».

В дверь постучали. В комнату вошла Марта с корзиной белья. Как всегда в этот час, Марта была тщательно причесана, ее влажные виски блестели.

— Ах, сеньорита Исабель, вы знаете, что случилось?

Исабель всегда делала вид, будто ее ничто не интересует, и слушала молча, снисходительно улыбаясь.

— Уголовник в горы убежал. Теперь сеньорита, на ночь нужно будет хорошенько запирать все окна и двери… Представьте себе, сеньорита, говорят, убил другого, ихнего, и охранника тоже. Не иначе, есть у него пистолет или ружье, или как там еще называется, не очень-то я разбираюсь.

Дождь все усиливался. Его острые струи иглами колола землю. Свет на горизонте совсем угас. Небо было темно-серое, почти черное. Вода все падала и падала. Моника рывком поднялась со стула и подошла к окну. Исабель раздраженно смотрела ей вслед.

— Моника, осторожней! Смотри, ты все стянула на пол… Моника! Слышишь, что я говорю…

Дождь превратил тропки в речушки, они текли вдоль озимых, к дороге. Исхлестанная, набухшая земля убегала, ускользала, как влажный туман. И опять отодвинулась река, дорога, подножье горы. Горы, везде горы. Моника подняла голову. Вниз по стеклу странными струйками света скатывались блестящие капли дождя. Она услышала стук: за Мартой захлопнулась дверь.

— Исабель, я поднимусь к себе. Мне что-то нездоровится.

Исабель подошла к ней, стиснула ее голову ладонями. Моника чувствовала: Исабель смотрит на нее. Она ощущала этот взгляд на своих щеках, на упрямо опущенных веках:

— Мне нездоровится, Исабель. Очень болит голова.

Голос Исабели дрогнул:

— Ты побледнела, дитя… Иди приляг. Отдохни. Я позову тебя к ужину.

Исабель говорила сейчас так же, как в детстве, когда Моника бывала больна. Только тогда ее голос становился удивительно нежным. «Нужно заболеть, чтобы она подобрела…» — рассеянно подумала Моника. В голове вдруг стало пусто, а по телу разлился холод. Она знала, сейчас надо сказать: «Если можно, дай мне аспирин».

За последнее время она очень хорошо научилась притворяться. Мигель не раз говорил, лучше вести себя так, чтобы никто не догадывался о твоих мыслях; и еще он сказал, никогда не надо теряться. «Он так говорит, и правильно, очень правильно». Сейчас — она понимала — следует попросить аспирин…

— Ну конечно. Возьми у меня в комнате, на столике, в ящике, ты сразу увидишь… Послушай, Моника… Хочешь, я поднимусь с тобой?

— Нет, Исабель. Не стоит… У меня просто болит голова.

— Да, в это время…

Исабель вдруг заговорила с ней, как с женщиной, не то что всегда…

Моника взглянула на Исабель краешком глаза, и та показалась ей старой и усталой. «Здесь невыносимо. Кругом усталые старики. И они еще хотят, чтобы мы умирали рядом с ними». И опять холодная ярость наполнила ее. Она начинала понимать, что такое ненависть. Что-то странное случилось с руками и коленками — они совсем не сгибались. Моника медленно вышла из комнаты. Плотно прикрыла за собой дверь, пересекла гостиную. В темноте громоздкая мебель высилась огромными горбами странных животных. В окна сочился серый свет. Моника вышла на лестницу. Огня еще не зажигали. Секунду она стояла в нерешительности. Потом зашагала быстро, легким, бесшумным шагом, которому ее научили в горах Гойя и Педрито. Моника спустилась по лестнице, что вела на кухню и в задние комнаты. Она давно научилась убегать быстро и незаметно. «Дождь все идет… Глупо я делаю…» Из полуоткрытой кухонной двери лился красноватый свет. Она заглянула. Марта сидела у огня и чистила картошку. Напротив, прямо на освещенном пламенем полу, сидел сын Марты, с черными длинными, как у девочки, кудрями. Марта пела ему тихим голосом: