Софринский тарантас

Но Валька вместо того, чтобы понять и пожалеть его, отвечала:

— Деревенский ты, хуже бабы. Люди по десять лет в очереди на квартиру стоят. А тебе, вишь ли, вместо того чтобы в радости быть, белый свет не мил.

— Но как можно без места на земле жить, — возражал ей Андрей. — Надо, чтобы земля у человека рядом была. Чтобы руку протянул, и вот она, родная…

— Надоест тебе эта земля, — вспыхивала Валька. — Належишься.

— Да пойми, я не о том… — доказывал он. — Я о складе души, о святом единении человека с землей говорю. Мир чистый и сокровенный, и мы просто обязаны быть в нем. Так ведь поначалу и было задумано, и вишь, что получилось, доучились, называется.

— Ты мне Библию не пой, — сердилась Валька. — Я жила и буду жить как все, а ты как хочешь. Подумаешь, дома ему не нравятся. Так что ж, их все теперь разрушать. Умнее тебя есть люди, и им надо доверять.

— Пойми, я о душе говорю, о единении… — пытался он ей возразить.

— Души нет…

— Нет, душа, как и память, вещи святые, — доказывал ей Андрей.

— Кому она нужна, эта твоя избяная душа-память. Мне легче от нее не становится да и другим людям тоже… — продолжала Валька. — Духовность это деньги, есть они — ты жив, а кончатся — околеешь.

Не о чем было Андрею в таких случаях говорить с Валькой. Да и о чем говорить, если она его не понимает, а он ее.

Но даже при разности взглядов и при всем том плохом, что она сделала ему, он думал о ней, жалел ее.

«Неужели она меня никогда не поймет и не услышит», — и он во всю мощь вдохнул влажного воздуха, но легче ему не стало.

Открыв избу, зажег в ней свет и сел за стол. Комнаты были по-прежнему живыми и уютными. Он почти ничего не вывез из избы Все вещи в комнатах стояли так же, как и раньше. Стол, за которым он сидел, был старинный, дубовый. Рядом шесть табуреток и холщовые дорожки на всю комнату. Даже ухват давний-давний с узорчатой ручкой, затертой до блеска. Широкие старинные окна. Налево от входа стоит деревянная койка с розовым домотканым ковриком, на котором изображены проводы русской зимы. А над ковриком в двух рамках старинные семейные фотографии, и среди них ярче всего выделяются пожелтевшие фотки, которые отец присылал с фронта. Вот он в поле сидит, что-то записывая в блокноте, по бокам его на траве полулежат двое бойцов-товарищей. И хотя грустен и тосклив пейзаж, все они улыбаются фронтовому фотографу, удачно посадившему их перед камерой. В левой руке у отца мундштук с неприкуренной сигаретой. Этой же рукой он придерживает на правом колене несколько листков бумаги из блокнота, а правая рука с ручкой уже вольно лежит на них. Видимо, отец собрался написать письмо маме и ему, Андрею, поэтому он весел и радостен. Андрей наизусть помнит все надписи на обратной стороне фотографий. Нежен и домовит почерк отца. Он надеялся вернуться с войны живым, и, кроме Андрея с матерью, не было у него никого. На последней фотографии, присланной с фронта, торопливая надпись, видимо, в перерывах между боем сделанная карандашом. «На память своему дорогому семейству из Крыма 7 мая. Враг наступает, а мы деремся. Победим, глядишь, и вернемся. Рядом со мной бойцы Дьяченко Петр и Афонин Григорий. Берегите как зеницу ока. С горячим приветом к вам Русанов Максим Васильевич». Эти фотографии всегда у Андрея перед глазами, стоит ему только вспомнить об отце. Да он и помнит его только по этим фотографиям. Отец не закаменелый на них, а удивительно живой. Ему трудно, а он улыбается. Быть выше войны не каждому дано. Он не боялся смерти, он ободрял себя на победу. Только вот жаль, не встретил ее вместе со своими боевыми друзьями. Сердце сжимается у Андрея, когда он смотрит на мужественное, смелое лицо отца, полное русской сообразительности и доверчивости. Отец любил фотографироваться, сидя на земле, из шести фотографий он на пяти сидит на земле. Будто она ему не чужая, а его родная, лотошинская.

А на другой, самой большой фотографии и единственной в своем роде отец сфотографировался за месяц до отправки на фронт вместе с семьей. Андрею эта фотография нравится больше всех. Отец держит его на руках. Улыбающаяся счастливая мать стоит рядом. Их лица полны ласки. Тогда никто еще не знал, что через месяц начнется война. Часто, смотря на эту фотографию, мать рассказывала Андрейке о проводах отца на войну.

— Отец твой, сынок, горячий был — точно порох. Вперед всех побежал на фронт бить фашистских гадов. До сих пор помню его худенькое, обросшее реденькой щетинкой лицо. Тугой воротничок на рубашке, он всегда любил, чтобы туго было… Большие глаза, а в них наш домик с лужком и такая смешная маленькая курочка, вечно любившая на нашем крылечке сидеть. Попрощалась я с ним, он щетинкой меня царапнул. Я головой замотала. Он пытается вырваться, а я, наоборот, пытаюсь удержать его. Но мужик ведь, сам знаешь, всегда посильнее бабы. Убежал он, во весь рост пошагал со всеми, неписаный мой и твой красавец, сапоги на нем, как на офицере, блестят. Ну, а потом у самого поворота, за садом, где балочка была, вдруг приотстал от отряда, взял меня за руку и говорит:

— Маша милая, не убьют меня… — и добавляет: — Ведь каково нам, всего ведь только по восемнадцать годков. Жить да жить, — и, сбиваясь, целует меня напоследок. Я и дыхание-то его последнее помню, оно точь-в-точь что первый парок, когда чай разливаешь. — Нет, не убьют меня, Маша. Нет, не убьют… — кричит он мне. — Может, ранят, но чтобы насмерть — никогда. Ведь ты понимаешь, не должны, ведь Андрейка у нас маленький еще…

Я сорвала платок с головы и давай слезы размазывать по щекам.

— Только жди меня, Маша. Ты поняла. Жди-и-и…

А я вместо того, чтобы ответить ему позадористее и посолиднее, как отвечали все наши бабы, крикнула:

— Слушаюсь…

Вот так вот и пришлось мне послушание его всю жизнь выполнять.

После этих слов мать обычно плакала, искала таблетки от сердца и пила их по нескольку штук сразу.

Трудно и Андрейке было сдержать себя. В доме при матери он не плакал, но, выйдя на улицу, рыдал с надрывом, после чего становилось легче.

Рядом с отцовскими фотографиями висят цветные фотки, на которых Андрейка вместе с Валькой в день свадьбы расписывается в загсе. Он нежно держит жену за локоток, и та довольна и счастлива без ума. А на другой фотографии Андрей одевает ей кольцо и целует.

Пить не хотелось. Достав из кармана бутылку, кинул ее под стол. Вспомнился Дядя Добрый, распевающий божественное песнопение, и лицо его, одухотворенное и почтительно-святое, залитое дождевыми каплями.

«Как он просто и легко пел, — подумал он. — Есть же на свете люди».

И ему вдруг захотелось, чтобы сейчас, в эти горькие для него минуты, зашла в комнату его Валька, прежняя, добрая и веселая, какой она была в первые дни замужества. С улыбкой посмотрев на него, она, наверное, сказала бы:

— Прости, что я одета по-домашнему… — и, подойдя к нему, положила бы руки на плечи.

Он счастливо усмехнулся бы и, чуть убрав волосы, упавшие на ее лицо, поцеловал ее, а затем обнял, да так, чтобы ощутить на своей груди стук ее сердца.

— Разбойник ты мой, — улыбнулась бы она. — Ужасный разбойник!

Этим словом она когда-то любила его называть. И, прищурив глазки, подмигнула бы ему.

— Ну как я тебя сегодня разыграла? Здорово?

— Очень… — и он вновь обнял бы ее, а затем ему стало бы очень смешно. И ей тоже.

Затем, присев на кровать, они, понимая и принимая друг друга, стали бы вместе смеяться. Оказывается, Валька не злая, а, наоборот, понятливая и ласковая.

— Терпи меня… — смеется она. — Терпи…

Он хочет ей что-то сказать в ответ. Ведь он так рад, что они вновь вместе. Но именно от этого радостного волнения он не может вымолвить ни слова.

— Держись за меня… — смеется она. — Ты же знаешь, я не безразличная.

Окно приоткрыто, и слышно, как в темной листве стучит дождик. Что-то новое, манящее видит он в ее глазах, полных нежности и любви. И на душе вновь, как и прежде, легко и приятно.