О нас троих

— И что случилось сейчас? — спросил я, поглядывая на него сбоку, как делал миллионы раз, когда мы двадцать лет назад бродили по улицам Милана.

— Сейчас приехал ты, — засмеялся Марко и снял темные очки.

— А если бы я не приехал? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Марко. — Может, я бы навсегда остался с Сарой. Или случилась бы еще какая-нибудь катастрофа.

Мы шли по берегу маленького пруда, в котором плавали серые гуси и пестрые утки; справа от нас за высокими деревьями виднелся город.

— Если бы не Мизия, то я, может быть, тоже мучился бы от удушья, живя с Паолой, — сказал я. — А если бы не я, то Мизия, может быть, все еще жила бы в Аргентине. Между нами существует какая-то странная взаимосвязь, и непонятно, где она берет начало.

— А что Мизия? — нерешительно спросил Марко, пряча глаза. — Я думал, она в своем идеальном браке, как за каменной стеной.

— Он развалился, — сказал я. — Она вернулась в Италию. Привезла Ливио и малыша во Флоренцию, снова пошла работать в реставрационную мастерскую.

Марко замедлил шаг, мне показалось, что его хромота вдруг стала заметнее.

— Они что, совсем одни там, во Флоренции? Втроем? — спросил он.

— Вроде того, — сказал я.

— У нее никого нет? — Марко снова надел темные очки.

— У нее роман с американцем, который работает с ней в реставрационной мастерской, но они пока что живут отдельно. Недавно вместе ездили в Грецию, — сказал я.

— Еще один супернадежный тип? — спросил Марко. — Который к тому же знает назубок всю историю искусства?

— Нет, нет, — сказал я. — Парень как парень, очень скромный и вежливый. Похож на бывшего хиппи.

Марко кивнул; казалось, он думает о другом.

Мы дошли до белого деревянного павильона-бара, стоявшего у самой воды, рядом на лужайке лежали несколько небольших весельных лодок, гуси и утки клевали хлеб, который бросали им дети.

— Покатаемся? — предложил Марко, указав на одну из лодок.

И хотя мои желудок и голова еще не были готовы к испытанию качкой, я согласился, поддавшись какому-то юношескому задору, внезапно в нас проснувшемуся. С ним я мог бы отважиться на что угодно — даже искать истоки Нила, лишь бы он свернул с того пути, на который, как мне казалось, сам себя обрек.

Марко греб сильными взмахами: в конце гребка резко выдергивал весла из воды, отводил их назад параллельно воде, оставляя ровный двойной след капель. Я сидел, вцепившись в деревянный борт, и старался думать о чем-нибудь постороннем, чтобы опять не накатила тошнота, смотрел на детей, парочки и целые семьи на других лодках.

— По-твоему, мне можно сейчас повидаться с моим сыном? — спросил Марко.

— Ты имеешь в виду, познакомитьсяс ним? — сказал я.

— Что? — Марко сбился с ритма гребли. — Ну да, может, поговорить. Так странно, что где-то там есть часть меня, а здесь есть часть его, и при этом ни я, ни он ничего не знаем друг о друге. Абсурд какой-то, если подумать, правда?

— Да уж, — сказал я. — Если только нет веской причины ничего не хотеть знать, как было между мной и моим отцом.

— А в моем случае? — спросил Марко. — Как мне поступить? Как люди налаживают отношения?

— Понятия не имею. Может, самым простым способом. Поехать, повидаться, попробовать поговорить.

— А если он не захочет? Если он меня ненавидит, потому что я до сих пор не давал о себе знать?

— Ну, думаю, тебе стоит рискнуть, — сказал я.

Он повернулся: мы чуть не натолкнулись на другую лодку с тремя светловолосыми детьми, он затабанил веслами.

Потом мы вернулись на берег, сели за столик в тени, взяли минеральную воду и зеленый салат; мы молчали, глядя на людей, слушая обрывки разговоров.

Где-то через полчаса Марко посмотрел на часы:

— Надо что-нибудь ответить американцам, — сказал он. — Я не могу все время скрываться. Мы договаривались, что завтра встретимся.

— В связи с чем? — спросил я.

— Я должен решить, как быть с фильмом.

— В каком смысле?

— Подписывать ли контракт, как есть, — сказал Марко. — Вместе с безумными требованиями и разрешением на постоянное вмешательство в мою работу.

— Вместе с осмотром у психиатра, — сказал я.

— Да, — сказал Марко. — И со всем остальным.

— И что ты собираешься делать? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Марко. — Мой агент говорит, что торговаться уже поздно. Или подписываю, или все может полететь к черту. После восьми месяцев переговоров, переделок сценария, докладных записок, меморандумов, звонков, видеоконференций, факсов.

— Так что ты решил? — снова спросил я.

Марко снял темные очки, вытер с них пот салфеткой, снова надел.

— Я не могу не сделать этого, Ливио, — сказал он. — Слишком много времени и сил потрачено. Больше года, если считать с того дня, когда я начал писать сценарий. Не говоря уже о других отложенных проектах и отвергнутых предложениях. Если бы не видеоклипы, я уже давно был бы на мели.

— Хотя бы сюжет тебе нравится?

— Сейчас это редкая дрянь. Замысел был неплохой, но понемногу от него ничего не осталось. Шаг за шагом, пока его подгоняли под требования рынка. Я делаю авторский фильм, так? И они этого хотят, это единственная причина, почему они возятся со мной вместо того, чтобы обратиться к своим обычным невольникам. А ты знаешь, что такое авторский фильм с таким бюджетом? Жуткая машина по загребанию денег и организации рецензий. Сляпанная из фальшивых идей, фальшивых образов, фальшивых посланий и фальшивых чувств.

— Ты же говорил, что сможешь снять прекрасный фильм, — сказал я. — И сказать в нем что-то, несмотря ни на что.

— Это не так, — сказал Марко. — Чушь собачья. Жалкие оправдания.

Мы молчали; люди вставали и садились за столики вокруг нас, смеялись, звали друг друга.

— Но я долженэто сделать, даже если уже не хочу, — сказал Марко.

Когда мы вышли из парка, воздух был горячим и неподвижным, яркий свет слепил глаза. Я думал, что надо бы купить очки, как у Марко; впервые захотелось есть.

Вечером мы пошли гулять в районе площади Пикадилли; смотрели на замученных туристов, стайки подростков, слетевшихся с городских окраин, разглядывали афиши театров, кино и концертов. Мы оба были взвинченные, уставшие и дерганые, нас бросало то в жар от ощущения внезапно распахнувшихся горизонтов, то в холод от соприкосновения с действительностью, грубо напоминавшей о себе, мы быстро шагали и разговаривали без остановки. Марко рассказывал мне о своих телефонных переговорах с американцами по поводу завтрашней встречи.

— Слышал бы ты, какие у них голоса. Видел бы ты их лица.У них вместо глаз щели, они смотрят на тебя, и лица у них непроницаемы. И при этом тебе должно казаться, что они явились не с деньгами, а с мешком чудесных подарков. Как будто у них ключи от волшебного сада грез и фантазий и им решать, впустить тебя или нет. Будто они знают, что ты никак не сможешь без них обойтись… Представь себе такую картину: мы у них в офисе на шестнадцатом этаже, вокруг сплошное стекло, все соглашения и протоколы уже подписаны, они улыбаются этой своей улыбкой с сомкнутыми губами, а я открываю окно и сигаю вниз.Вот так, не сказав ни слова. Тоже улыбаюсь, отвешиваю поклон и прыгаю. Представляешь себе их лица? Все их святыни вдруг рассыпаются в прах.

— Тогда уж пусть лучше один из них, — сказал я. — Подписываешь контракт, зовешь его посмотреть что-то внизу на улице и отправляешь в полет.

Мы смеялись, нервно, как раньше, когда гуляли, рассуждали на абстрактные темы, строили грандиозные проекты, заполняли окружающую нас жадную пустоту неиссякаемым потоком идей.

— Все это отлично, — заметил Марко, — только вот обычно окна в этих зданиях не открываются. Заделаны наглухо.

Раньше мы не умели так резко опускаться с небес на землю, останавливать полет фантазии тормозами здравого смысла: это было почти физическое ощущение, оно проявлялось в нашей неровной, неуверенной походке.