Сундук с серебром

— О, бедный мой муж!

Злейшим врагом ее была повивальная бабка Гедвика, женщина одних с ней лет, но такая маленькая и с такими короткими руками и ногами, что, если бы не большая голова, она вполне сошла бы за подростка. Взгляд у нее был липкий и тяжелый, морщинистое лицо сплошь покрывали прыщи. Носила она зеленую кофту и красную, в крупную клетку юбку, седые волосы были скручены на затылке в пучок, а надо лбом она каждое утро взбивала букли.

— Бедный твой муж! — молвила Гедвика и злобно скривила губы. — И вправду бедный, раз попалась ему такая жена!

— Кто бы говорил! — Сводня вонзила в противницу свои осиные глаза. — Тебя-то муж бросил и дети не любят!

— Я сама его выставила. А ты своего в гроб загнала, с тобой и жаба сдохнет!

— Как было не выставить, когда сама с другим блудила?

Повитуха и в самом деле ушла от мужа, влюбившись в молодого портового грузчика, который вскоре ее бросил. Она страдала, да еще дети писали ей в тюрьму ругательные письма, полные презрения.

— Нечего лезть в чужие дела! — закричала она в ярости. — Лучше на себя погляди. Не на твоей ли руке Нада прочла, что ты обманывала мужа?

— Я? — Сводня изобразила удивление и встала. — Я до сих пор не могу забыть своего бедного мужа! Если б он только знал, что я сижу здесь ни за что…

Повитуха громко захохотала, чтоб побольнее ранить противницу. Нина передала Наде законченный цветок и уставилась на повитуху.

— Чего ржешь? Чья бы корова мычала, твоя бы молчала!

— Вот как? — Гедвика ткнула в нее пальцем. — Вот как? Лучше ты помолчи.

Арестантки, привыкшие к подобным сценам, не обращали на них внимания. Нада, глуповато улыбаясь, разглядывала цветок. Адель беззаботно напевала свою песенку. Лицо ее еще хранило следы былой красоты, но волнистые волосы на висках уже тронула седина. Она носила потертое мужское пальто, которое едва прикрывало ей колени, ходила размашистым мужским шагом, нюхала табак и по-мужски рассказывала смачные анекдоты.

— А ну-ка угомонитесь! — возмущенно крикнула Адель, когда перепалка слишком уж ей надоела.

С Надой ее связывала тесная дружба.

Сухонькую, красноносую и одноглазую нищенку, помещавшуюся у дверей, обвиняли в воровстве. Весь день она неподвижно сидела на койке, что-то бормоча себе под нос. В углу у окна сидела такая же тощая женщина, только моложе ее годами. Она жевала хлебные корки, горячо молилась и часто моргала. Звали ее здесь «Кумой». Обвинялась она в том, что уморила отданных ей на попечение детей.

У окна стояла Зофия, совсем еще юная черноволосая девушка, швея по профессии. Ее миловидное нежное лицо нисколько не гармонировало со строгим и решительным выражением глаз. С арестантками она была ласкова и приветлива, но о внешнем мире судила весьма резко. Она часами сидела на краю койки, скрестив руки и глядя в зарешеченное окно, словно уйдя в какие-то свои тяжелые переживания. А то с утра до вечера читала единственную свою книгу — «Мать» Максима Горького. Товарки звали ее коммунисткой; именно этим она объяснила им свой арест.

Рядом со сводней лежала на койке Пепа, крепкая широколицая женщина. Она только смотрела и слушала, редко вступая в разговор и уж никогда — в ссоры. Мысли ее были заняты оставленными без присмотра детьми и предстоящим приговором.

Перебранка между повитухой и сводней еще не кончилась, когда в дверях щелкнул ключ.

— Венера! — воскликнула Нада и вскочила с койки.

— Пополнение! — обрадовалась Адель и выпустила из рук мякиш.

Каждая новая арестантка была для них большим событием. Прошло уже две недели с тех пор, как они лишились двух товарок, а новеньких пока не было. Новенькие вносили в их монотонную жизнь что-то свежее и новое: новый характер, новое преступление, новый роман, новые разговоры, помогавшие скоротать так нудно тянувшееся время.

Замешательство Тильды очень позабавило обитательниц камеры; Нина с Гедвикой и те мигом забыли свою свару и засмеялись. По всему было видно, что новенькая впервые попала в тюрьму, — она беспомощно топталась на месте между двумя рядами коек, не зная, куда себя деть под взглядами женщин, которые рассматривали ее с нескрываемым любопытством.

Наконец Тильда опустила ношу на кровать и сделала все, как ей указали. Потом села на тюфяк и сложила руки на коленях. Улыбаясь слабой, недоуменной улыбкой, она растерянно смотрела на окружавшие ее лица.

— За что ее посадили? — спросила повитуха Зофию, не решаясь прямо обратиться к Тильде.

Адель подошла к Тильде.

— За что тебя привезли сюда?

— Меня? Не знаю.

— Как это не знаешь? — прохрипела Нина. — В чем-то ведь тебя обвиняют. Или тебя схватили на улице?

— Нет. Говорят, что я убила ребенка, — медленно выговорила Тильда, выдавливая из себя слово за словом.

— Я так и подумала, когда она вошла, — сказала повитуха и хлопнула себя по ляжке. — Все такие смотрят как невинные овечки.

— Оставьте ее! — вступилась за Тильду Зофия, заметив, что у нее дрожит подбородок и на глазах выступили слезы.

— А что тут такого? — не унималась повитуха, сплетая пальцы своих маленьких рук. — Умела грешить, умей и каяться! Или ты уже призналась? Вот видишь. Значит, правда, раз призналась.

Тильда рассказала все, что было известно комиссару, и залилась слезами.

— Поплачь, поплачь! — сказала повитуха. — Хотя постой! — Она смерила Тильду с головы до пят и, хлопнув в ладоши, воскликнула: — Да ты, никак, девка, опять того!

Женщины засмеялись. У Тильды мигом высохли слезы, она покраснела до ушей.

— Осенью будет суд, — продолжала повитуха. — Рано или поздно сядешь за решетку. Так ведь? — Она хихикнула и, склонившись к девушке, понизила голос, но не настолько, чтоб другим не было слышно: — Дура! Почему не пошла к какой-нибудь опытной женщине? Не сидела бы сейчас здесь…

Тильда смотрела на нее непонимающими глазами. Тут был совсем новый для нее, чужой мир, к которому еще надо было привыкнуть.

— Говоришь, не пришлось бы ей здесь сидеть? — спросила Пепа. Голос ее вопреки обычному спокойствию дрожал от негодования.

— Голова садовая, выбалтываешь то, о чем надо помалкивать, — накинулась на нее повитуха. — Из-за таких вот длинных языков и я попала в беду.

— А я не таюсь, как другие. — Пепа со злостью напирала на каждое слово. — Я все рассказала в полиции и судье. У меня четверо ребят. Разве мало? У барынь, как посмотришь, ни одного нет, и им хоть бы хны. А мне роди десяток? При моей-то бедности? Да? Я-то знаю, каково это. Пять братьев было у меня, троих убило на войне, двоих покалечило.

В сотый раз с тем же жаром повторяла она оправдания, придуманные в долгие ночи.

— Припаяют тебе несколько годков. — Повитуха снова обратилась к Тильде.

Девушка задрожала.

— Меня простят, — выпалила она, вспомнив подобные случаи, о которых читала в газетах.

— Про-стят! — протянула Гедвика и подбоченилась. — Чтоб таких прощали? Убить живого человека, жи-во-го человека!

По лицу Тильды опять потекли слезы.

— Оставь ее! — прошипела сводня. — Чего привязалась?

— Чего привязалась? Меня ни за что сюда засадили, а ее чтоб простить?

— Если хорошенько подумать, — злобно сказала Нина, — то твое преступление ничуть не меньше… Верно я говорю? — Она обернулась к Зофии, которая, прислонившись к стене у окна, в десятый раз перечитывала роман.

— Это занятие, когда его превращают в профессию, достойно, по-моему, более суровой кары, — ответила Зофия, не глядя на спорщиц.

Гедвика сделала вид, что не слышит замечания коммунистки, внушавшей всем глубокое уважение. Все знали, что она из иного мира, и никто не осмеливался возражать, когда она произносила свои холодные, веские суждения. Зато Гедвика с удвоенным жаром набросилась на сводню.

— Сравниваешь меня с ней, задушившей живого ребенка? Когда я убила ребенка? Иль, по-твоему, и зародыш — человек? Делаю людям добро, и меня же за это в тюрьму!

И она обратила к арестанткам, хохотавшим над ее гневом, свое побагровевшее прыщавое лицо.