Сундук с серебром

Комиссар не сводил с нее глаз. Тильда заметила, как в морщинах его лица заиграла легкая самодовольная улыбка, и поняла, что своим поведением уже почти себя выдала.

— Я ничего не знаю, — в страхе пролепетала она.

— И того не знаете, что закопали ребенка в саду?

У Тильды все завертелось перед глазами. Чтоб не свалиться со стула, она оперлась руками о стол.

Мозг ее лихорадочно работал. Только теперь ей стало ясно, что люди давно уже кое о чем догадывались. Сразу же после ее отъезда поползли разные слухи. Соседка Ольга не стала молчать. Тильда плохо замела следы в саду. Ее внезапное бегство подтвердило подозрения. Кто знает, как долго ее искали… Она погибла.

— Я не закапывала его в саду…

Тильда остановилась, полуоткрыв рот, словно взвешивая свои слова.

— Мы знаем, что в саду его уже нет. Куда вы его перенесли?

«Не знают, — вздохнула она с облегчением. — Всего не знают. Все это только ловко расставленные сети. Скрывать! Ни в чем не сознаваться! Пусть сначала докажут!»

— Никуда я его не перенесла, — твердо сказала она. — Его вообще не было…

Казалось, чиновник не слышал ее последних слов. Постукивая линейкой по ладони, он резким, отрывистым голосом приводил неопровержимые улики. У Тильды было такое чувство, будто под ногами у нее разверзается бездна.

— Ребенка вы потом закопали в другом месте, опасаясь, как бы в саду его не нашли? Так ведь?

Тильда неотрывно смотрела на бумаги, на исписанные страницы, на руки комиссара… Все вертелось, прыгало, плясало, растворяясь в застилавшей ее глаза пелене слез, в грозных видениях неясного будущего.

— Куда вы дели ребенка потом? Утопили?

— Не знаю, — ответила она из последних сил.

И тут в ней что-то надломилось, и сам собой полился рассказ про беременность, страх, роды, убийство ребенка, про купель у колонки и крещение. Признание облегчило ее, прошли головокружение, стеснение в груди, мысль стала работать яснее. Она смотрела на комиссара, который все писал и писал. Зачем он столько пишет?

— Куда вы дели ребенка?

— Не знаю.

Последнюю тайну она не хотела открывать. Уж об этом-то еще никто не пронюхал.

— В тюрьме у вас будет достаточно времени, чтоб вспомнить, — сказал комиссар. — Распишитесь вот здесь!

Дрожащей рукой взяла Тильда перо.

— Где? — переспросила она. Поставив свою подпись, опять обратилась к нему: — Что со мной будет?

Чиновник, занятый бумагами, даже не взглянул на нее.

— Пока посидите в тюрьме, а потом предстанете перед судом, — сказал он с нажимом. — Вам представится удобный случай хорошенько поразмыслить и исправиться. Теперь понимаете? Именно этого и следовало ожидать.

Да, Тильда поняла. Она была так подавлена, что слова не шли с языка, говорили лишь ее глаза.

Тильду посадили в зеленый фургон и отвезли в тюрьму. Шумная улица, которую она видела сквозь зарешеченное оконце в дверях, была ей сейчас милее, чем когда-либо. Прохожие при виде тюремного фургона останавливались и с любопытством смотрели ему вслед.

На скамье рядом с Тильдой, обливаясь слезами, сидела невысокая худенькая девушка, по имени Адунка. Обвиняли ее в том, что она вытащила у пьяного пятьдесят динаров. Адунка упорно отрицала свою виновность. Однако огорчение не мешало ей мечтать о сигаретке. Глядя на сидевшего напротив закованного в кандалы мужчину, она жестами объяснила ему, что хочет курить, — разговаривать запрещалось. Но тот был угрюм и мрачен и не понял ее.

На углу узкой крутой улицы арестанты вышли из фургона. Сходя по лесенке, Тильда оступилась и чуть не упала. Черноволосый полицейский поддержал ее за руку.

— Спасибо! — сказала она, обратив на него благодарный взгляд, и в ту же минуту почувствовала, что ничего худого с ней не случится.

Они поднимались в верхнюю часть старого города, к зданию бывшего иезуитского монастыря, превращенного в тюрьму. Низкие, сводчатые потолки, темные коридоры, толстые железные решетки, запах сырости и четырех столетий. Давно уже забыты прежние обитатели этих стен, возносившие богу свои молитвы, теперь их оглашали вздохи страждущих, меж почерневших стен и под каменными сводами раздавались проклятия. Мирные размышления о боге и догматах веры уступили место горьким раздумьям о свободе и справедливости.

Тильда разглядывала стены канцелярии, толстые книги, в которые заносили сведения о заключенных. Равнодушие, с которым чиновники делали это дело, успокаивало.

Снимая с руки кольцо, она снова задрожала, по телу пробежал холодный озноб. Кольцо было подарком Дольфи. Неожиданно он предстал перед ее мысленным взглядом, она осознала свое положение и вспомнила сцену у комиссара… Отдавать кольцо ей было так же тяжко, как расставаться с жизнью.

— Когда вы мне его вернете? — спросила Тильда.

— Когда вас выпустят. Что вы натворили?

Медленно, с трудом, в самых скупых выражениях рассказала она, в чем ее обвиняют. На лице чиновника заиграла едва уловимая ироническая улыбка.

— Времени у тебя хватит, — сказал он. — Но ничего — золото не ржавеет и не плесневеет.

Тильда часто-часто заморгала, казалось, ее слепили солнечные лучи, проникавшие сквозь низкое решетчатое окно.

На первых двух этажах находились мужские камеры, на третьем — женские. Сводчатый коридор напоминал туннель; по правой стороне его шли окна, выходившие на обнесенный каменной стеной двор, по левой тесно жались друг к другу камеры. Над дверью каждой камеры было крошечное зарешеченное оконце, в котором всю ночь тускло мерцал огонек, похожий на светящегося паука, оплетенного железной паутиной. На противоположной стене узких сводчатых камер было еще одно забранное решеткой окно с намордником, а за окном — свободный мир, солнце и человеческие голоса. Вдоль стен выстроились койки, точно смертные ложа, и на каждую из них ложилось на ночь по живому трупу.

Тильда стояла в коридоре, всматриваясь в полумрак, из которого к ней приближалась маленькая, сгорбленная фигурка старухи надзирательницы. Веснушчатое лицо ее было в бородавках, изо рта торчали длинные зубы. Какая-то арестантка шутки ради окрестила ее Венерой. Другие мигом подхватили это прозвище, хотя далеко не все понимали его значение.

Вся храбрость Тильды мгновенно улетучилась, лишь только она предстала перед этой женщиной. По натуре робкая, как пташка, к тому же разбитая и обессиленная, она сейчас без всякого сопротивления дала бы себя убить. Дрожа всем телом, взяла она тюфяк и одежду и поплелась за семенившей к черной двери надзирательницей. Заскрипел ключ. Нигде ключи не скрипят так страшно, как в тюрьме. Тильда споткнулась о порог и почти влетела в мрачную камеру, уронив при этом тюфяк, и застыла от удивления.

Тильда думала, что будет одна, а нашла здесь весьма пестрое общество. Тринадцатую камеру прозвали камерой «благородных», ибо, кроме проституток, в ней сидели также воровки, сводни, политические и детоубийцы.

Четыре из двенадцати стоявших здесь коек были свободны. На стенах висели полки с глиняными мисками, кувшинами для воды и деревянными ложками. В углу, у двери, за грязной цветастой занавеской, прятались параша и веник.

Арестантки в камере изнывали от безделья. Госпожа Нина, уличенная в сводничестве, сидела на своей койке и очень ловко лепила из хлебного мякиша цветы. Проститутка Адель, высокая женщина с резкими чертами лица, устроилась у нее в ногах и, мурлыкая сквозь зубы какую-то песенку, разминала пальцами мякиш, смешанный с мелко нарезанной цветной бумагой. Толстуха Нада, явная грешница, в десятый раз самовольно вернувшаяся в город, смотрела, непрестанно моргая, через Нинино плечо.

Госпожу Нину в камере не любили. Рыжие крашеные волосы, острый пронзительный взгляд, хриплый язвительный голос, пристрастие к поучениям отталкивали от нее товарок. Одета она была лучше других, меховая шубка придавала ей вид дамы из общества, случайно попавшей в эту компанию. У нее у одной были деньги, и она покупала себе еду. За едой она всякий раз чувствовала на себе голодные взгляды товарок — кормили в тюрьме один раз. Иногда она расщедривалась и давала тем, кто перед ней лебезил и никогда не перечил, какую-нибудь кроху. Делала она это не из жалости, а чтоб помучить других. Желая быть в центре внимания, она громче всех молилась в капелле и при каждом удобном случае целовала монаху руку. Часто вспоминала своего покойного мужа, то притворно вздыхая по нему, то ругая и кляня за неверность. Однако вслед за проклятьями снова раздавалось: